Тут он перебил меня, заметив, что все остальное и есть жизнь, которая может дать человеку красоту истины или уродливую правду, что есть одно и то же.
Только посредственность избавлена от пороков, — заявил я.
Но у моих слов был звук расколовшейся глиняной посуды, от смущения я схватился за бурдюк с вином и отпил из него, хотя терпеть не могу вино, особенно французское. Я улыбался, как последний тупица, и не мог остановить поток вопросов, которые мне давно хотелось задать.
Откуда эта кровь на животе? Что с вами произошло? Кто-то ранил вас?
Франсуа приложил худой палец к губам, которые раздвинулись в саркастической улыбке: Тише, лучше не беспокоить Юпитера и Венеру, которые верховодят моим брюхом, они вроде бы унялись, — может быть, занялись любовью. Венера отвлекла громовержца и тем самым на какое-то время остановила кровь и заговорила боль.
Не говорите так, маэстро, — прервал его встревоженный Фирмино, — не шутите так со звездами, я молю небо о том, чтобы их положение оказалось счастливым для вас и вы быстро поправились.
Это был не удар шпаги, Леонардо, а тоненький надрез, сделанный хирургом, возвеличившим ремесло брадобрея до искусства и взрезавшим мне живот, как какой-нибудь курице. Видел бы ты, как он рылся внутри, как он щупал мои внутренности, причиняя мне муки, и как выпустил из меня целую реку крови и грязи!
Нет, черной желчи, — уточнил Фирмино.
Как тебе угодно, Фирмино, но позволь, я продолжу. Итак, я собственными глазами видел, как дух заразы вышел из меня, а Галерн, хирург, стучал зубами и таращился, возможно, потому, что боялся от меня заразиться. Он так был напуган, что сразу после операции поспешил уйти, даже не попросив причитавшейся платы, хотя мы обещали ему почти все деньги, которыми располагали, и куртку, вышитую Фирмино.
Фирмино объяснил, что у Галерна были серьезные основания для страха, потому что черная жидкость, образовавшаяся в животе Франсуа, — страшный яд, горячий и едкий, ему достаточно маленького отверстия, открытой крохотной поры кожи, чтобы проникнуть и захватить тело другого человека. Из живота Франсуа вылился целый тазик этой булькающей и пенящейся жидкости, которую Фирмино выплеснул где-то в поле. Он уверял, что трава больше никогда не будет расти на этом месте. Еще он сказал, что Колен Галерн единственный во Франции умеет вскрывать живот так, чтобы человек не умер в ту же секунду.
Как видишь, я здесь и я говорю с тобой; уже почти два дня прошло после операции, которая поставила меня на ноги, теперь я могу вспоминать все это как страшный сон. Галерн действительно спас мне жизнь, — продолжал Франсуа, — в сущности, я уже ничего не ждал, кроме смерти, за несколько месяцев от меня остался один скелет, за исключением живота, который все рос, как будто я стельная корова, как будто все мое тело сконцентрировалось в нем.
Мой дорогой Фирмино, который не смирился с моей приближающейся смертью, погрузился в науку, он проводил часы, со слезами на глазах изучая и сличая карты неба с книгой по анатомии, и в конце концов установил, что моя болезнь вызвана черной желчью. Фирмино говорит, что она заразила кровь между кишками.
Он отправился в Париж, где мне нельзя показываться, потому что там меня, как я тебе сказал, не раздумывая вздернут на виселице, и уговорил приехать Галерна, который пьет дни напролет и еле держится на ногах, поэтому Фирмино привязал его в хлеву и два дня не давал ему ни капли спиртного.
На третий день он взял с нас слово, что мы никому не скажем, как его зовут, так как нужно иметь специальное разрешение, чтобы вскрывать животы, иначе того, кто это делает, считают убийцей. Вот так-то, и у хирургов много сложностей с законом. В общем, на третий день Галерн решился. Наверно, все это внушает тебе отвращение, Леонардо: ты побледнел, выпей еще вина.
Вот так и получилось, что теперь я хожу по миру с дырявым животом. Если я хочу есть, я ем как можно быстрее, тогда хоть на несколько минут у меня есть ощущение сытости.
Господи, нас выгнали с того постоялого двора, и у нас совсем не осталось денег, у меня больше нет ни гроша, и Фирмино уже истратил почти все свои, но я знаю, что в Невере смогу одолжить у одного аббата-мужеложца, который питает жалость ко всякой божьей твари.
Там есть еще одна шлюха, но кто знает, смогу ли я ее разыскать.
Невер так далеко.
Мы доберемся, — сказал Фирмино. Он покачал головой, вздохнул и добавил: я так слаб, что не могу никого ограбить, ни пилигрима, ни калеку-попрошайку.
Что я должен был думать? Деньги мужеложцев и падших женщин… Грабеж — вот чем занимались эти двое помимо поэзии и медицины, а еще говорят о Сорбонне! Кто знает, может быть, они сбежали из тюрьмы, а я делю с ними кров! Так я размышлял про себя, стараясь сохранять спокойный вид. Этот молодой — явно идиот, а старший определенно еще тот пройдоха: со своим лицом, внушающим доверие, с аристократическими манерами он легко вотрется в доверие к любому сердобольному и неосмотрительному человеку. Потому что очень может статься, что это никакая не болезнь, а самая обычная рана от укола шпагой и что эти стихи, заученные наизусть, принадлежат не ему, хотя в поэзии он явно знает толк.
Что ты там мараешь? Отчего ты вдруг умолк? Я же говорю, он боится, что мы отнимем его деньги, — сказал Франсуа.
Ну вот, он опять прочитал мои мысли.
Потом он добавил, что Фирмино, хотя сложен как атлет, не способен грабить и жульничать, — этому ремеслу обучить его не удалось. С тех пор как мы вместе, не он от меня учится, а я от него. Правду говорят, что здоровое яблоко может излечить гнилое. Он наставил меня на путь истинный, я мухлевал всего пару раз, но только ради забавы, как дети, которые воруют яблоки, хотя у их родителей есть яблоневый сад.
Я сказал, что, если они разбойники, я отдам им те немногие деньги, которые у меня остались.
И знаете, что Франсуа мне ответил?
Вообрази себе, что разбойники не посмели тронуть тебя, уязвленные твоей красотой.
Мы долго молчали.
Фирмино пил и внимательно наблюдал за тем, как я рисую.
Потом я встал, чтобы показать Франсуа рисунок, и он любовался им, как будто смотрелся в зеркала
Ты знаешь свое дело, — сказал он, — значит, такого Франсуа ты повезешь во Флоренцию?
Он задумчиво улыбнулся и, будто глядя сквозь меня, протянул руку и потрепал мне волосы. Его пальцы были ледяными.
Он поднес рисунок к огню, изображенное лицо скривилось, потемнело и исчезло со злой усмешкой.
У родника от жажды я стенаю;
Хочу сказать: «Прощай!» — кричу:
«Привет!»
Чужбина для меня — страна родная.
Надеюсь, там я, где надежды нет;
Хулу нежданно шлю хвале вослед;
Лишь тем одушевляюсь, что мертво;
Смеюсь сквозь слезы бог весть отчего.
