И вдруг на улице что-то переменилось. Раздались возбужденные
крики. Какой-то человек полез на фонарный столб и, повиснув на нем, стал
энергично кричать, размахивая свободной рукой. На тротуаре запели. Люди
останавливались, срывали головные уборы, выкатывали глаза и пели, кричали до
хрипа, поднимая узкие лица к огромным разноцветным надписям, вспыхнувшим
внезапно поперек улицы.
– Массаракш… – прошипел Фанк, и машина вильнула.
Максим смотрел на него. Фанк был смертельно бледен, лицо его
исказилось. Мотая головой, он с трудом оторвал руку от руля и уставился на
часы. «Массаракш…» – простонал он и сказал еще несколько слов, из которых
Максим узнал только «не понимаю». Потом он оглянулся через плечо, и лицо его
исказилось еще сильнее. Максим тоже оглянулся, но позади не было ничего
особенного. Там двигался закрытый ярко-желтый автомобиль, квадратный, как
коробка.
На улице кричали совершенно уже нестерпимо, но Максиму было
не до того. Фанк явно терял сознание, а машина продолжала двигаться, а фургон
впереди затормозил, вспыхнули его сигнальные огни, и вдруг размалеванная стенка
надвинулась, раздался отвратительный скрежет, глухой удар, и дыбом встал
исковерканный капот.
– Фанк! – крикнул Максим. – Фанк! Не надо!
Фанк лежал, уронив руку и голову на овальный руль, и громко,
часто стонал. Вокруг визжали тормоза, движение останавливалось, выли сигналы.
Максим потряс Фанка за плечо, бросил, распахнул дверцу и, высунувшись, закричал
по-русски: «Сюда! Ему плохо!» У автомобиля уже собралась поющая, орущая,
галдящая толпа, энергично взмахивали руки, сотрясались над головами вздетые
кулаки, десятки пар налитых выкаченных глаз бешено вращались в орбитах – Максим
совершенно ничего не понимал: то ли эти люди были возмущены аварией, то ли они
чему-то без памяти радовались, то ли кому-то грозили. Кричать было бесполезно,
не слышно было самого себя, и Максим снова вернулся к Фанку. Теперь тот лежал,
откинувшись на спину, запрокинув лицо, и изо всех сил мял ладонями виски, щеки,
череп, на губах его пузырилась слюна. Максим понял, что его мучает нестерпимая
боль, и крепко взял его за локти, торопливо напрягаясь, готовясь перелить боль
в себя. Он не был уверен, что это получится у него с существом другой планеты,
он искал и не мог найти нервный контакт, а тут еще вдобавок Фанк, оторвав руки
от висков, стал изо всех своих невеликих сил толкать Максима в грудь, что-то
отчаянно бормоча плачущим голосом. Максим понимал только: «Идите, идите…» Было
ясно, что Фанк не в себе.
Тут дверца рядом с Фанком распахнулась, в машину просунулись
два разгоряченных лица под черными беретами, сверкнули ряды металлических
пуговиц, и сейчас же множество твердых крепких рук взяли Максима за плечи, за
бока, за шею, оторвали от Фанка и вытащили из машины. Он не сопротивлялся – в
этих руках не было угрозы или злого намерения, скорее наоборот. Отодвинутый в
галдящую толпу, он видел, как двое в беретах повели согнутого, скрюченного
Фанка к желтому автомобилю, а еще трое в беретах оттесняли от него людей,
размахивающих руками. Потом толпа с ревом сомкнулась вокруг покалеченной
машины, машина неуклюже зашевелилась, приподнялась, повернулась боком,
мелькнули в воздухе медленно крутящиеся резиновые колеса, и вот она уже лежит
крышей вниз, а толпа лезет на нее, и все кричат, поют, и все охвачены каким-то
яростным, бешеным весельем.
Максима оттеснили к стене дома, прижали к мокрой стеклянной
витрине, и, вытянув шею, он увидел поверх голов, как желтый квадратный
автомобиль, издавая медный клекот, задвигался, засверкал множеством ярких
огней, протиснулся через толпу людей и машин и исчез из виду.
4
Поздно вечером Максим понял, что сыт по горло этим городом,
что ему больше ничего не хочется видеть, а хочется ему чего-нибудь съесть. Он
провел на ногах весь день, увидел необычно много, почти ничего не понял, узнал
простым подслушиванием несколько новых слов и отождествил несколько местных
букв на вывесках и афишах. Несчастный случай с Фанком смутил и удивил его, но в
общем он был даже доволен, что снова предоставлен самому себе. Он любил
самостоятельность, и ему очень не хватало самостоятельности все это время, пока
он сидел в бегемотовом пятиэтажном термитнике с плохой вентиляцией.
Поразмыслив, он решил временно потеряться. Вежливость – вежливостью, а
информация – информацией. Процедура контакта, конечно, дело священное, но
лучшего случая получить независимую информацию наверное не найдется…
Город поразил его воображение. Он жался к земле, все
движение здесь шло либо по земле, либо под землею, гигантские пространства
между домами и над домами пустовали, отданные дыму, дождю и туману. Он был
серый, дымный, бесцветный, какой-то везде одинаковый – не зданиями своими,
среди которых попадались довольно красивые, не однообразным кишением толп на
улицах, не бесконечной своей сыростью, не удивительной безжизненностью
сплошного камня и асфальта, – одинаковый в чем-то самом общем, самом главном.
Он был похож на гигантский часовой механизм, в котором нет повторяющихся
деталей, но все движется, вращается, сцепляется и расцепляется в едином вечном
ритме, изменение которого означает только одно: неисправность, поломку,
остановку. Улицы с высокими каменными зданиями сменялись улочками с маленькими
деревянными домишками; кишение толп сменялось величественной пустотой обширных
площадей; серые, коричневые и черные костюмы под элегантными накидками
сменялись серым, коричневым и черным тряпьем под драными выцветшими плащами;
равномерный монотонный гул сменялся вдруг диким ликующим ревом сигналов,
воплями и пением; и все это было взаимосвязано, жестко сцеплено, издавна задано
какими-то неведомыми внутренними зависимостями, и ничто не имело самостоятельного
значения. Все люди были на одно лицо, все действовали одинаково, и достаточно
было присмотреться и понять правила перехода улиц, как ты терялся, растворялся
среди остальных и мог двигаться в толпе хоть тысячу лет, не привлекая ни
малейшего внимания. Вероятно, мир этот был достаточно сложен и управлялся
многими законами, но один – и главный – закон Максим уже открыл для себя: делай
то же, что делают все, и так же, как делают все. Впервые в жизни ему хотелось
быть, как все. (Он видел отдельных людей, которые ведут себя не так, как все, и
эти люди вызывали у него живейшее отвращение – они перли наперерез потоку,
шатаясь, хватаясь за встречных, оскальзываясь и падая, от них мерзко и
неожиданно пахло, их сторонились, но не трогали, и некоторые из них пластом лежали
у стен под дождем.) И Максим делал, как все. Вместе с толпой он вваливался в
гулкие общественные склады под грязными стеклянными крышами, вместе со всеми
спускался под землю, втискивался в переполненные электрические поезда, мчался
куда-то в невообразимом грохоте и лязге, подхваченный потоком, снова выходил на
поверхность, на какие-то новые улицы, совершенно такие же, как старые, потоки
людей разделялись, и тогда Максим выбирал один из потоков и уносился вместе с
ним…
Потом наступил вечер, зажглись несильные фонари, подвешенные
высоко над землей и почти ничего не освещающие, на больших улицах стало совсем
уже тесно, и отступая перед этой теснотой, Максим оказался в каком-то
полупустом и полутемном переулке. Здесь он понял, что на сегодня с него довольно,
и остановился.
