Он увидел три светящихся золотистых шара, мигающие синюю
надпись, свитую из стеклянных газосветных трубок, и дверь, ведущую в
полуподвальное помещение. Он уже знал, что тремя золотистыми шарами
обозначаются, как правило, места, где кормят. Он спустился по щербатым
ступенькам и увидел зальцу с низким потолком, десяток пустых столиков, пол,
толсто посыпанный чистыми опилками, стеклянный буфет, уставленный подсвеченными
бутылками с радужными жидкостями. В этом кафе почти никого не было. За никелированным
барьером возле буфета медлительно двигалась рыхлая пожилая женщина в белой
куртке с засученными рукавами; поодаль, за круглым столиком, сидел в небрежной
позе малорослый, но крепкий человек с бледным квадратным лицом и толстыми
черными усами. Никто здесь не кричал, не кишел, не выпускал наркотических
дымов.
Максим вошел, выбрал себе столик в нише подальше от буфета и
уселся. Рыхлая женщина за барьером поглядела в его сторону и что-то хрипло
громко сказала. Усатый человек тоже взглянул на него пустыми глазами,
отвернулся, взял стоявший перед ним длинный стакан с прозрачной жидкостью,
пригубил и поставил на место. Где-то хлопнула дверь, и в зальце появилась
молоденькая и милая девушка в белом кружевном переднике, нашла Максима глазами,
подошла, оперлась пальцами о столик и стала смотреть поверх его головы. У нее
была чистая нежная кожа, легкий пушок на верхней губе и красивые серые глаза.
Максим галантно прикоснулся пальцем к кончику своего носа и произнес:
– Максим.
Девушка с изумлением посмотрела на него, словно только
теперь увидела. Она была так мила, что Максим невольно улыбнулся до ушей, и
тогда она тоже улыбнулась, показала себе на нос и сказала:
– Рада.
– Хорошо, – сказал Максим. – Ужин.
Она кивнула и что-то спросила. Максим на всякий случай тоже
кивнул. Он улыбаясь посмотрел ей вслед – она была тоненькая, легкая, и приятно
было вспомнить, что в этом мире тоже есть красивые люди.
Рыхлая тетка у буфета произнесла длинную ворчливую фразу и
скрылась за своим барьером. Они здесь обожают барьеры, подумал Максим. Везде у
них барьеры. Как будто все у них здесь под высоким напряжением… Тут от
обнаружил, что усатый смотрит на него. Неприятно смотрит, недружелюбно. И если
приглядеться, то он и сам какой-то неприятный. Трудно сказать, в чем здесь
дело, но он ассоциируется почему-то не то с волком, не то с обезьяной. Ну и
пусть. Не будем о нем…
Рада снова появилась и поставила перед Максимом тарелку с
дымящейся кашей из мяса и овощей и толстую стеклянную кружку с пенной
жидкостью.
– Хорошо, – сказал Максим и приглашающе похлопал по
стулу рядом с собой. Ему очень захотелось, чтобы Рада посидела тут же, пока он
будет есть, рассказала бы ему что-нибудь, а он бы послушал ее голос, и чтобы
она почувствовала, как она ему нравится и как ему хорошо рядом с нею.
Но Рада только улыбнулась и покачала головой. Она сказала
что-то – Максим разобрал слово «сидеть» – и отошла к барьеру. Жалко, подумал
Максим. Он взял двузубую вилку и принялся есть, пытаясь из тридцати известных
ему слов составить фразу, выражающую дружелюбие, симпатию и потребность в
общении.
Рада, прислонившись спиной к барьеру, стояла, скрестив руки
на груди, и поглядывала на него. Каждый раз, когда глаза их встречались, они
улыбались друг другу, и Максима несколько удивляло, что улыбка Рады с каждым
разом становилась все бледнее и неуверенней. Он испытывал весьма разнородные
чувства. Ему было приятно смотреть на Раду, хотя к этому ощущению примешивалось
растущее беспокойство. Он испытывал удовольствие от еды, оказавшейся неожиданно
вкусной и довольно питательной. Одновременно он чувствовал на себе косой
давящий взгляд усатого человека и безошибочно улавливал истекающее из-за
барьера неудовольствие рыхлой тетки… Он осторожно отпил из кружки – это было
пиво, холодное, свежее, но, пожалуй, излишне крепкое. На любителя.
Усатый что-то сказал, и Рада подошла к его столику. У них
начался какой-то приглушенный разговор, неприятный и неприязненный, но тут на
Максима напала муха, и ему пришлось вступить с ней в борьбу. Муха была мощная,
синяя, наглая, она наскакивала, казалось, со всех сторон сразу, она гудела и
завывала, словно объясняясь Максиму в любви, она не хотела улетать, она хотела
быть здесь, с ним и с его тарелкой, ходить по ним, облизывать их, она была
упорна и многословна. Кончилось все тем, что Максим сделал неверное движение, и
она обрушилась в пиво. Максим брезгливо переставил кружку на другой столик и
стал доедать рагу. Подошла Рада и уже без улыбки, глядя в сторону, спросила
что-то.
– Да, – сказал Максим на всякий случай. – Рада хорошая.
Она глянула на него с откровенным испугом, отошла к барьеру
и вернулась, неся на блюдечке маленькую рюмку с коричневой жидкостью.
– Вкусно, – сказал Максим, глядя на девушку ласково и
озабоченно. – Что плохо? Рада, сядьте здесь говорить. Надо говорить. Не надо
уходить.
Эта тщательно продуманная речь произвела на Раду неожиданно
дурное впечатление. Максиму показалось даже, что она вот-вот заплачет. Во
всяком случае у нее задрожали губы, она прошептала что-то и убежала из зала.
Рыхлая женщина за барьером произнесла несколько негодующих слов. Что-то я не
так делаю, обеспокоенно подумал Максим. Он совершенно не мог себе представить –
что. Он только понимал: ни усатый человек, ни рыхлая женщина не хотят, чтобы
Рада с ним «сидеть» и «говорить». Но поскольку они явно не являлись
представителями администрации и стражами законности и поскольку он, Максим,
очевидно не нарушал никаких законов, мнение этих рассерженных людей не
следовало, вероятно, принимать во внимание.
Усатый человек произнес нечто сквозь зубы, негромко, но с
совсем уж неприятной интонацией, залпом допил свой стакан, извлек из-под стола
толстую полированную трость, поднялся и не спеша приблизился к Максиму. Он сел
напротив, положил трость поперек стола и, не глядя на Максима, но обращаясь
явно к нему, принялся цедить медленные тяжелые слова, часто повторяя
«массаракш», и речь его казалась Максиму такой же черной и отполированной от
частого употребления, как его уродливая трость, и в речи этой была черная
угроза, и вызов, и неприязнь, и все это как-то странно замывалось равнодушием
интонации, равнодушием на лице и пустотой бесцветных остекленелых глаз.
– Не понимаю, – сказал Максим сердито.
Тогда усатый медленно повернул к нему белое лицо, поглядел
как бы насквозь, медленно, раздельно задал какой-то вопрос и вдруг ловко
выхватил из трости длинный блестящий нож с узким лезвием. Максим даже
растерялся. Не зная, что сказать и как реагировать, он взял со стола вилку и
повертел ее в пальцах. Это произвело на усатого неожиданное действие. Он мягко,
не вставая, отскочил, повалив стул, нелепо присел, выставив перед собою свой
нож, усы его приподнялись, и обнажились желтые длинные зубы. Рыхлая тетка за
барьером оглушительно завизжала, Максим от неожиданности подскочил. Усатый
вдруг оказался совсем рядом, но в ту же секунду откуда-то появилась Рада,
встала между ним и Максимом, и принялась громко и звонко кричать – сначала на
усатого, а потом, повернувшись, – на Максима. Максим совсем уже ничего не
понимал, а усатый вдруг неприятно заулыбался, взял свою трость, спрятал в нее
нож и спокойно пошел к выходу. В дверях он обернулся, бросил несколько
негромких слов и скрылся.
