Нет, отчего же… – потерянно думал он. Явилась большая
обезьяна, видит – меня нет, забралась внутрь, подняла палубу – сам я не знаю,
как это делается, но она сообразила, сообразительная такая была обезьяна,
шестипалая, – подняла, значит, палубу… Что там в кораблях под палубой? Словом,
нашла она аккумуляторы, взяла большой камень – и трах!… Очень большой камень,
тонны в три весом, – и с размаху… Здоровенная такая обезьяна… Доконала она
все-таки мой корабль своими булыжниками – два раза в стратосфере и вот здесь…
Удивительная история… Такого, кажется, еще не бывало. Что же мне, однако,
теперь делать? Хватятся меня, конечно, скоро, но даже когда хватятся, то вряд
ли подумают, что такое возможно: корабль погиб, а пилот цел… Что же теперь
будет? Мама… Отец… Учитель…
Он повернулся спиной к пожару и пошел прочь. Он быстро шел
вдоль реки; все вокруг было озарено красным светом; впереди металась,
сокращаясь и вытягиваясь, его тень на траве, Справа начался лес, редкий,
пахнущий прелью, трава сделалась мягкой и влажной. Две большие ночные птицы с
шумом вырвались из-под ног и низко над водой потянули на ту сторону. Он мельком
подумал, что огонь может нагнать его, и тогда придется уходить вплавь и это
будет малоприятно; но красный свет вдруг померк и погас совсем, и он понял, что
противопожарные устройства, в отличие от него, разобрались все-таки, что к
чему, и выполнили свое назначение с присущей им тщательностью. Он живо
представил себе закопченные оплавившиеся баллоны, нелепо торчащие посреди
горячих обломков, испускающие тяжелые облака пирофага и очень собой довольные…
Спокойствие, думал он. Главное – не пороть горячку. Время
есть. Собственно говоря, у меня масса времени. Они могут искать меня до
бесконечности: корабля нет, и найти меня невозможно. А пока они не поймут, что
произошло, пока не убедятся окончательно, пока не будут полностью уверены, маме
они ничего не сообщат… А я уж тут что-нибудь придумаю.
Он миновал небольшую прохладную топь, продрался сквозь кусты
и оказался на дороге, на старой потрескавшейся бетонной дороге, уходящей в лес.
Он подошел к краю обрыва, ступая по бетонным плитам, и увидел ржавые, обросшие
вьюном, фермы, остатки какого-то крупного решетчатого сооружения,
полупогруженные в воду, а на той стороне – продолжение дороги, едва различимое
под светящимся небом. По-видимому, здесь когда-то был мост. И по-видимому, этот
мост кому-то мешал, и его свалили в реку, отчего он не стал ни красивее, ни
удобнее. Максим сел на край обрыва и спустил ноги. Он обследовал себя изнутри,
убедился, что горячки не порет, и стал размышлять.
Главное я нашел. Вот тебе дорога. Плохая дорога, грубая
дорога и к тому же старинная дорога, но все-таки это дорога, а на всех
обитаемых планетах дороги ведут к тем, кто их строил. Что мне нужно? Пищи мне
не нужно. То есть я бы поел, но это работают дремучие инстинкты, которые мы
сейчас подавим. Вода мне понадобится не раньше чем через сутки. Воздуху
хватает, хотя я предпочел бы, чтобы в атмосфере было поменьше углекислоты и
радиоактивной грязи. Так что ничего низменного мне не нужно. А нужен мне
небольшой, прямо скажем, примитивный нуль-передатчик со спиральным ходом. Что
может быть проще примитивного нуль-передатчика? Только примитивный
нуль-аккумулятор… Он зажмурился, и в памяти отчетливо проступила схема
передатчика на позитронных эмиттерах. Будь у него детали, он собрал бы эту
штуку в два счета, не раскрывая глаз. Он несколько раз мысленно проделал
сборку, а когда раскрыл глаза, передатчика не было. И ничего не было. Робинзон,
подумал он с некоторым даже интересом. Максим Крузое. Надо же, ничего у меня
нет. Шорты без карманов и кеды. Но зато остров у меня – обитаемый… А раз остров
обитаемый, значит, всегда остается надежда на примитивный нуль-передатчик. Он
старательно думал о нуль-передатчике, но у него плохо получалось. Он все время
видел маму, как ей сообщают: «Ваш сын пропал без вести», и какое у нее лицо, и
как отец трет себе щеки и растерянно озирается, и как им холодно и пусто… Нет,
сказал он себе. Об этом думать не разрешается. О чем угодно, только не об этом,
иначе у меня ничего не получится. Приказываю и запрещаю. Приказываю не думать и
запрещаю думать. Все. Он поднялся и пошел по дороге.
Лес, вначале робкий и редкий, понемногу смелел и подступал к
дороге все ближе. Некоторые наглые молодые деревца взломали бетон и росли прямо
на шоссе. Видимо, дороге было несколько десятков лет – во всяком случае,
несколько десятков лет ею не пользовались. Лес по сторонам становился все выше,
все гуще, все глуше, кое-где ветви деревьев переплетались над головой. Стало
темно, то справа, то слева в чаще раздавались громкие гортанные возгласы.
Что-то шевелилось там, шуршало, топотало. Один раз шагах в двадцати впереди
кто-то приземистый и темный, пригнувшись, перебежал дорогу. Звенела мошкара.
Максиму вдруг пришло в голову, что край настолько запущен и дик, что людей
может не оказаться поблизости, что добираться до них придется несколько суток.
Дремучие инстинкты пробудились и вновь напомнили о себе. Но Максим чувствовал,
что здесь вокруг очень много живого мяса, что с голоду здесь не пропадешь, что
все это вряд ли будет вкусно, но зато интересно будет поохотиться, и поскольку
о главном ему было думать запрещено, он стал вспоминать, как они охотились с
Олегом и с егерем Адольфом – голыми руками, хитрость против хитрости, разум
против инстинкта, сила против силы, трое суток не останавливаясь, гнать оленя
через бурелом, настигнуть и повалить на землю, схватив за рога… Оленей здесь,
возможно, и нет, но в том, что здешняя дичь съедобна, сомневаться не
приходится: стоит задуматься, отвлечься, и мошкара начинает неистово жрать, а
как известно, съедобный на чужой планете с голоду не умрет… Недурно было бы
здесь заблудиться и провести годик-другой, скитаясь по лесам. Завел бы себе
приятеля – волка какого-нибудь или медведя, ходили бы мы с ним на охоту,
беседовали бы… Надоело бы, конечно, в конце концов… да и не похоже, чтобы в
этих лесах можно было бродить с приятностью: слишком много вокруг железа –
дышать нечем… И потом все-таки сначала нужно собрать нуль-передатчик…
Он остановился, прислушиваясь. Где-то в глубине чащи
раздавался монотонный глухой рокот, и Максим вспомнил, что уже давно слышит
этот рокот, но только сейчас обратил на него внимание. Это было не животное и
не водопад – это был механизм, какая-то варварская машина. Она храпела,
взрыкивала, скрежетала металлом и распространяла неприятные ржавые запахи. И
она приближалась.
Максим пригнулся и, держась поближе к обочине, бесшумно
побежал навстречу, а потом остановился, едва не выскочив сходу на перекресток.
Дорогу под прямым углом пересекало другое шоссе, очень грязное, с глубокими
безобразными колеями, с торчащими обломками бетонного покрытия, дурно пахнущее
и очень, очень радиоактивное. Максим присел на корточки и поглядел влево. Рокот
двигателя и металлический скрежет надвигались оттуда. Почва под ногами начала
вздрагивать. Оно приближалось.
Через минуту оно появилось – бессмысленно огромное, горячее,
смрадное, все из клепанного металла, попирающее дорогу чудовищными гусеницами,
облепленными грязью, – не мчалось, не катилось – перло, горбатое, неопрятное,
дребезжа отставшими листами железа, начиненное сырым плутонием пополам с
лантанидами, беспомощное, угрожающее, без людей, тупое и опасное – перевалилось
через перекресток и поперло дальше, хрустя и визжа раздавливаемым бетоном,
оставив за собой хвост раскаленной духоты, скрылось в лесу и все рычало,
ворочалось, взревывало, постепенно затихая в отдалении.
