Ротмистр поглядел на него и усмехнулся.
– Не волнуйся, капрал. Твой дружок показал себя сегодня
настоящим гвардейцем. Если бы не он, ротмистр Чачу валялся бы сейчас с пулей в
башке… – Он закурил третью сигарету, поднял глаза к потолку и выпустил толстую
струю дыма. – У тебя верный нюх, капрал. Я бы хоть сейчас произвел этого
молодчика в действительные рядовые… Массаракш, я бы произвел его в офицеры! У
него бригадирские замашки, он обожает задавать вопросы офицерам… Но я теперь
очень хорошо понимаю тебя, капрал. Твой рапорт имел все основания. Так что…
погодим пока производить его в офицеры… – Ротмистр поднялся, тяжело ступая
обошел стол и остановился перед Максимом. – Не будем даже производить его пока
в действительные рядовые. Он хороший боец, но он еще молокосос, деревня… Мы
займемся его воспитанием… Внимание! – заорал он вдруг. – Капрал Гаал, вывести
арестованных! Рядовой Панди и кандидат Сим, забрать мою картину и все, что
здесь есть бумажного! Отнести ко мне в машину!
Он повернулся и вышел из комнаты. Гай укоризненно посмотрел
на Максима, но ничего не сказал. Гвардейцы поднимали задержанных, пинками и
тычками ставили их на ноги и вели к двери. Задержанные не сопротивлялись. Они
были как ватные, они шатались, у них подгибались ноги. Грузный человек,
стрелявший в коридоре, громко постанывал и ругался шепотом. Женщина беззвучно
шевелила губами. У нее странно светились глаза.
– Эй, Мак, – сказал Панди, – возьми вон одеяло с
кровати, заверни в него книжки, а если не хватит – возьми еще и простыню. Как
сложишь – тащи все вниз, а я картину понесу… Да не забудь автомат, дурья голова!
Ты думаешь, чего на тебя господин ротмистр взъелся? Автомат ты бросил. Разве
можно оружие бросать? Да еще в бою… Эх, деревня…
– Прекрати разговоры, Панди, – сердито сказал Гай, –
бери картину и иди.
В дверях он обернулся к Максиму, постучал себя пальцем по
лбу и скрылся. Было слышно, как Панди, спускаясь по ступенькам, во все горло
распевает «Уймись, мамаша». Максим вздохнул, положил автомат на стол и подошел
к груде книг, сваленных на кровать и на пол. Его вдруг осенило, что он здесь
нигде еще не видел такого количества книг, разве что в библиотеке. В книжных
лавках книг было, конечно, тоже больше, но только по количеству, а не по
названиям.
Книги были старые, с пожелтевшими страницами. Некоторые
немного обгорели, а некоторые, к удивлению Максима, оказались ощутимо
радиоактивными. Не было времени как следует рассмотреть их. Максим торопливо
складывал аккуратные пачки на расстеленное одеяло и читал только заголовки. Да,
здесь не было «Колицу Фельша, или Безумно храбрый бригадир, совершающий подвиги
в тылу врага», не было романа «Любовь и преданность чародея», не было пухлой
поэмы «Пылающее сердце женщины» и популярной брошюры «Задачи социальной
гигиены». Здесь Максим увидел толстые тома серьезных сочинений: «Теория
эволюции», «Проблемы рабочего движения», «Финансовая политика и экономически
здоровое государство», «Голод: стимул или препятствие?»… какие-то «Критики»,
«Курсы», «Основания» в сопровождении терминов, которых Максим не знал. Здесь
были сборники средневековой хонтийской поэзии, сказки и баллады неизвестных
Максиму народов, четырехтомное собрание сочинений некоего Т.Куура и много
беллетристики: «Буря и трава», «Человек, который был Мировым Светом», «Острова
без лазури»… и еще много книг на незнакомых языках, и опять книги по
математике, физике, биологии, и снова беллетристика…
Максим упаковал два узла и несколько секунд постоял,
оглядывая комнату. Пустые перекошенные стеллажи, темные пятна – там, где были
картины, сами картины, выдранные из рам, затоптанные… и никаких следов
зубоврачебной техники… Он взял узлы и направился к двери, но потом вспомнил и
вернулся за автоматом. На столе под стеклом лежали две фотографии. На одной –
та самая прозрачная женщина, и на коленях у нее мальчик лет четырех с изумленно
раскрытым ртом, а женщина – молодая, удовлетворенная, гордая… На второй
фотографии – красивая местность в горах, темные купы деревьев, старинная
полуразрушенная башня… Максим закинул автомат за спину и вернулся к узлам.
7
По утрам после завтрака бригада выстраивалась на плацу для
зачтения приказов и развода на занятия. Это была самая тяжкая для Максима
процедура, если не считать вечерних поверок. Зачтение любых приказов
завершалось каждый раз настоящим пароксизмом восторга – какого-то слепого,
бессмысленного, неестественного, ничем не обоснованного и потому производящего
на постороннего человека самое неприятное впечатление. Максим заставлял себя
подавлять невольное отвращение к этому внезапному безумию, которое охватывало
всю бригаду от командира до последнего кандидата; он уговаривал себя, что ему просто
недоступно такое горячее внимание гвардейцев к деятельности бригадной
канцелярии; он ругал себя за скептицизм инородца и чужака, старался
вдохновиться сам, твердил мысленно, что в тяжелых условиях такие взрывы
массового энтузиазма говорят только о сплоченности людей, об их единодушии и
готовности целиком отдать себя общему делу. Но ему было очень трудно.
С детства воспитанный в правилах сдержанно-иронического
отношения к себе, в неприязни к громким словам вообще и к торжественному
хоровому пению в частности, он почти злился на своих товарищей по строю, на
ребят добрых, простодушных, отличных в общем ребят, когда они вдруг после
зачтения приказа о наказании тремя сутками карцера кандидата Имярек за
пререкания с действительным рядовым таким-то разевали рты, теряли присущее им
добродушие и чувство юмора и принимались восторженно реветь «ура», а потом
запевали со слезами на глазах «Марш Боевой Гвардии» и повторяли его дважды,
трижды, а иногда и четырежды. При этом из бригадной кухни высыпали даже повара и
с энтузиазмом подхватывали, неистово размахивая черпаками и ножами, благо были
вне строя. Памятуя, что в этом мире надо быть как все, Максим тоже пел и тоже
старался утратить чувство юмора, и это ему удавалось, но было противно, потому
что сам он никакого энтузиазма не испытывал, а испытывал одну лишь неловкость.
На этот раз взрыв энтузиазма последовал после приказа номер
127 о производстве действительного рядового Димбы в капралы, приказа номер 128
о вынесении благодарности кандидату в действительные рядовые Симу за
проявленную в операции отвагу и приказа номер 129 о переводе казармы четвертой
роты на ремонт. Едва бригадный адъютант засунул листки приказов в кожаный
планшет, как бригадир, сорвав с себя фуражку, набрал полную грудь воздуха и
скрипучим фальцетом закричал: «Боевая!… Гвардия!… Тяжелыми!…» И пошло, и пошло…
Сегодня было особенно неловко, потому что Максим увидел, как по темным щекам
ротмистра Чачу покатились слезы. Гвардейцы ревели быками, отбивая такт
прикладами на массивных ременных пряжках. Чтобы не видеть этого и не слышать,
Максим поплотнее зажмурился и взревел распаленным тахоргом, и голос его покрыл
все голоса – во всяком случае, так ему казалось. «Вперед, бесстрашные!…» –
ревел он, уже никого больше не слыша, кроме себя. До чего же идиотские слова…
Наверное, какой-нибудь капрал сочинил. Нужно очень любить свое дело, чтобы
ходить в бой с такими словами. Он открыл глаза и увидел стаю черных птиц,
всполошенно и беззвучно мечущихся над плацем… «Алмазный панцирь не спасет тебя,
о враг!…»
