Тот быстро написал что-то на журнале и дал бригадиру
прочесть. Бригадир очень удивился, побарабанил пальцами по подбородку и с
сомнением поглядел на штатского. Штатский улыбался. Тогда бригадир пожал
плечами, подумал и обратился к ротмистру:
– Свидетель Чачу, как вел себя обвиняемый при аресте?
– Валялся, откинув копыта, – мрачно ответил ротмистр.
– То-есть, сопротивления он не оказывал… Та-ак… –
Бригадир еще немного подумал, поднялся и огласил приговор. – Обвиняемый номер
семьдесят три-тринадцать приговаривается к смертной казни, срок исполнения
приговора не определяется, впредь до исполнения приговора обвиняемый имеет
пребывать в работах на воспитании.
На лице ротмистра Чачу проступило презрительное недоумение,
а однорукий, когда его выводили, тихонько смеялся и тряс головой, как бы
приговаривая: «Ну и ну!…»
Затем был введен номер семьдесят три-четырнадцать. Это был
тот самый человек, который кричал, корчась на полу. Он был полон страха, но
держался вызывающе. Прямо с порога он крикнул, что отвечать не будет и
снисхождения не желает. Он действительно молчал и не ответил ни на один вопрос,
даже на вопрос штатского: нет ли жалоб на дурное обращение? Кончилось тем, что
бригадир посмотрел на штатского и вопросительно хмыкнул. Штатский кивнул и
сказал: «Да, ко мне». Он казался очень довольным.
Потом бригадир перебрал оставшиеся бумаги и сказал:
«Пойдемте, господа, поедим. Невозможно…» Суд удалился, а Максиму и Панди
разрешили стоять вольно. Когда ротмистр тоже вышел, Панди сказал:
– Видал гадов? Хуже змей, ей-богу. Главное ведь что? Не
боли у них голова, ну как бы ты узнал, что они выродки? Подумать страшно, что
бы тогда было…
Максим промолчал. Говорить ему не хотелось. Картина мира,
еще сутки назад казавшаяся такой логичной и отчетливой, сейчас размылась,
потеряла очертания. Впрочем, Панди не нуждался в репликах. Снявши, чтобы не
запачкать, перчатки, он извлек из кармана кулек с леденцами, угостил Максима и
принялся рассказывать, как он не терпит этот пост. Во-первых, страшно было
заразиться от выродков. Во-вторых, некоторые из них, вроде этого, однорукого, вели
себя ну до того нагло, что сил нет как хотелось дать по шее. Один раз он вот
так терпел-терпел, а потом и дал – чуть в кандидаты не разжаловали. Спасибо
ротмистру, отстоял. Засадил только на двадцать суток и еще сорок суток без
увольнения…
Максим сосал леденец, слушал в пол-уха и молчал. Ненависть,
думал он. Те ненавидят этих, эти ненавидят тех. За что?… Самое отвратительное
государство… Почему? Откуда он это взял?… Растлили народ… Как? Что это может
значить?… И этот штатский… Не может быть, чтобы он намекал на пытки. Это же
было давно, в средние века… Впрочем… фашизм… Да, помнится, не только в средние.
Может быть, это фашистское государство? Массаракш, что такое фашизм? Агрессия,
расовая теория… Гилтер… нет, Гилмер… Да-да – теория расового превосходства, массовые
уничтожения, геноцид, захват мира… ложь, возведенная в принцип политики,
государственная ложь – это я хорошо помню, это меня больше всего поразило. Но
по-моему, здесь этого нет. Гай – фашист? И Рада? Нет, здесь другое –
последствия войны, явная жестокость нравов, как следствие тяжелого положения.
Большинство стремится подавить оппозицию меньшинства. Смертная казнь,
воспитательные работы… Для меня это отвратительно, но как же иначе?… А в чем,
собственно, оппозиция? Да, они ненавидят существующий строй. Но что они делают
конкретно? Ни слова об этом не было сказано. Странно… Словно судьи заранее
сговорились с обвиняемыми, и обвиняемые ничего не имеют против… А что же, очень
даже похоже. Обвиняемые стремятся разрушить систему противобаллистической защиты,
судьям об этом хорошо известно, и обвиняемые знают, что судьям об этом хорошо
известно, все остаются при своих убеждениях, говорить не о чем, и остается
только оформить сложившиеся отношения официально. Одного уничтожить, другого –
на перевоспитание, третьего… третьего зачем-то берет к себе этот штатский…
Теперь хорошо бы понять, какая существует связь между больной головой и
пристрастием к оппозиции. Почему систему ПБЗ стремятся разрушить только
выродки? И при этом даже не все выродки?
– Господин Панди, – сказал он. – А хонтийцы – они все
выродки, вы не слыхали?
Панди глубоко задумался.
– Как тебе… понимаешь… – произнес, наконец, он. – Мы в
основном насчет внутренних дел, насчет выродков, как городских, так и диких,
которые на Юге. А что там в Хонти или, скажем, еще где – этому, наверно,
армейцев обучают. Главное, что ты должен знать, – это что хонтийцы есть злейшие
внешние враги нашего государства. До войны они нам подчинялись, а теперь злобно
мстят… А выродки – внутренние враги. Вот и все. Понял?
– Более или менее, – сказал Максим, и Панди сейчас же
затеял ему выговор: в Гвардии так не отвечают, в Гвардии отвечают «так точно»
или «никак нет», а «более или менее» есть выражение штатское, это капраловой
сестренке можешь так отвечать, а здесь служба, здесь так нельзя…
Вероятно он долго еще разглагольствовал бы, тема была
благодарная, близкая его сердцу, и слушатель был внимательный, почтительный, но
тут вернулись господа офицеры. Панди замолчал на полуслове, прошептал «смирно»
и, совершив необходимые эволюции между столом и железной табуреткой, застыл.
Максим тоже застыл.
Господа офицеры были в прекрасном настроении. Ротмистр Чачу
громко и с пренебрежительным видом рассказывал, как в восемьдесят четвертом они
лепили сырое тесто прямо на раскаленную броню и пальчики, бывало, облизывали.
Бригадир и штатский возражали, что гвардейский дух – гвардейским духом, но
гвардейская кухня должна быть на соответствующей высоте, и чем меньше
консервов, тем лучше. Адъютант, полузакрыв глаза, вдруг принялся цитировать
наизусть какую-то поваренную книгу, и все замолчали и довольно долго слушали
его со странным умилением на лицах. Потом адъютант захлебнулся слюнкой и
закашлялся, а бригадир, вздохнув, сказал:
– Да, господа… Но надо, однако, кончать.
Адъютант, все еще кашляя, раскрыл папку, покопался в бумагах
и произнес сдавленным голосом:
– Орди Тадер.
И вошла женщина, такая же белая и почти прозрачная, как и
вчера, словно она все еще была в обмороке, но когда Панди по обыкновению
протянул руку, чтобы взять ее за локоть и усадить, она резко отстранилась как
от гадины, и Максиму почудилось, что она сейчас ударит. Она не ударила, у нее
были скованы руки, она только отчетливо произнесла: «Не тронь, холуй!», обошла
Панди и села на табурет.
Бригадир задал ей обычные вопросы. Она не ответила. Штатский
напомнил ей о ребенке, о муже, и ему она тоже не ответила. Она сидела,
выпрямившись, Максим не видел ее лица, видел только напряженную худую шею под
растрепанными светлыми волосами. Потом она вдруг сказала спокойным низким
голосом:
– Вы, все, оболваненные болваны. Убийцы. Вы все умрете.
Ты, бригадир, я тебя не знаю, я тебя вижу в первый и последний раз. Ты умрешь
скверной смертью. Не от моей руки, к сожалению, но очень, очень скверной
смертью. И ты, сволочь из охранки. Двоих таких как ты я прикончила сама. Я бы
сейчас убила тебя, я бы до тебя добралась, если бы не эти холуи у меня за
спиной… – Она перевела дыхание. – И ты, черномордый, пушечное мясо, палач, ты
еще попадешься к нам в руки. Но ты умрешь просто. Гэл промахнулся, но я знаю
людей, которые не промахнутся. Вы все здесь сдохнете еще задолго до того, как
мы сшибем ваши проклятые башни, и это хорошо, я молю бога, чтобы вы не пережили
своих башен, а то ведь вы поумнеете, и тем, кто будет после, будет жалко
убивать вас.
