– Вы наставили на меня… то-есть, это вам кажется, что
на меня, а на самом деле на Доктора… ручной пулемет. Вы – Мемо Грамену, я вас
знаю. На правой щеке у вас царапина, раньше ее не было.
– Нокталопия, – проворчал Доктор. – Давайте зажигать
свет. Глупо. Он нас видит, а мы его не видим. – Он нащупал перед собой спички и
стал чиркать одну за другой. Они ломались.
– Да, – сказал Мемо. – Конечно, глупо. Отсюда он выйдет
либо нашим, либо не выйдет совсем.
– Позвольте-ка… – Максим протянул руку, отобрал у Доктора
спички и зажег свечу.
Все зажмурились, прикрывая ладонью глаза. Доктор немедленно
закурил.
– Раздевайтесь, – сказал он, треща трубкой.
Максим стянул через голову брезентовую рубаху. Все
уставились на его грудь. Доктор выбрался из-за стола, подошел к Максиму и
принялся вертеть его в разные стороны, ощупывая крепкими холодными пальцами.
Было тихо. Потом длинноволосый сказал с каким-то сожалением:
– Красивый мальчик. Сын у меня был… тоже…
Ему никто не ответил, он тяжело поднялся, пошарил в углу, с
трудом поднял и водрузил на стол большую оплетенную бутыль. Потом выставил три
кружки.
– Можно будет по-очереди, – объяснил он. – Ежели кто
хочет покушать, то сыр найдется. И лук…
– Погодите, Лесник, – раздраженно сказал широкоплечий.
– Отодвиньте бутылку, мне ничего не видно… Ну, что, Доктор?
Доктор еще раз прошелся по Максиму холодными пальцами,
окутался дымом и сел на свое место.
– Налей-ка мне, Лесник, – сказал он. – Такие
обстоятельства надобно запить… Одевайтесь, – сказал он Максиму. – И не
улыбайтесь, как майская роза. У меня будет к вам несколько вопросов.
Максим оделся. Доктор отхлебнул из кружки, сморщился и
спросил:
– Когда, говорите, в вас стреляли?
– Сорок семь дней назад.
– Из чего, вы говорите, стреляли?
– Из пистолета. Из армейского пистолета.
Доктор снова отхлебнул, снова сморщился и проговорил,
обращаясь к широкоплечему:
– Я бы голову дал на отсечение, что в этого молодчика
действительно стреляли из армейского пистолета, причем с очень короткой
дистанции, но не сорок семь дней назад, а по меньшей мере сто сорок семь… Где
пули? – спросил он вдруг Максима.
– Они вышли, и я их выбросил.
– Слушайте, как вас… Мак! Вы врете. Признайтесь, как
вам это сделали?
Максим покусал губу.
– Я говорю правду. Вы просто не знаете, как у нас
быстро заживают раны. Я не вру. – Он помолчал. – Впрочем, меня легко проверить.
Разрежьте мне руку. Если надрез будет неглубокий, я затяну его на
десять-пятнадцать минут.
– Это правда, – сказала Орди. Она заговорила впервые за
все время. – Это видела я сама. Он чистил картошку и обрезал палец. Через
полчаса остался только белый шрам, а на другой день вообще уже ничего не было.
Я думаю, он действительно горец. Гэл рассказывал про древнюю горскую медицину,
они умеют заговаривать раны.
– Ах, горская медицина… – сказал Доктор, снова
окутываясь дымом. – Ну, что же, предположим. Правда, порезанный палец – это
одно, а семь пуль в упор – это другое, но – предположим… То, что раны заросли
так поспешно, – не самое удивительное. Я хотел бы, что бы мне объяснили другое.
В молодом человеке семь дыр. И если эти дыры были действительно проделаны
настоящими пистолетными пулями, то по крайней мере четыре из них – каждая в
отдельности, заметьте! – были смертельными.
Лесник охнул и молитвенно сложил руки.
– Какого черта? – сказал широкоплечий.
– Нет уж, вы мне поверьте, – сказал Доктор. – Пуля в
сердце, пуля в позвоночнике и две пули в печени. Плюс к этому – общая потеря
крови. Плюс к этому – неизбежный сепсис. Плюс к этому – отсутствие каких бы то ни
было следов квалифицированного врачебного вмешательства. Массаракш, хватило бы
и одной пули в сердце!
– Что вы на это скажете? – сказал широкоплечий Максиму.
– Он ошибается, – сказал Максим. – Он все верно
определил, но он ошибается. Для нас эти раны не смертельны. Вот если бы
ротмистр попал мне в голову… но он не попал… Понимаете, Доктор, вы даже
представить себе не можете, какие это жизнеспособные органы – сердце, печень –
в них же полно крови…
– Н-да, – сказал Доктор.
– Одно мне ясно, – проговорил широкоплечий. – Вряд ли
они бы направили к нам такую грубую работу. Они же знают, что среди нас есть
врачи.
Наступило длительное молчание. Максим терпеливо ждал. А я бы
поверил? – думал он. Я бы, наверно, поверил. Но я вообще, кажется, слишком
легковерен для этого мира. Хотя уже не так легковерен, как раньше. Например,
мне не нравится Мемо. Он все время чего-то боится. Сидит с пулеметом среди
своих и чего-то боится. Странно. Впрочем, он, наверно, боится меня. Наверное,
он боится, что я отберу у него пулемет и опять вывихну ему пальцы. Что ж, может
быть, он прав. Я больше не позволю в себя стрелять. Это слишком гадко, когда в
тебя стреляют… Он вспомнил ледяную ночь в карьере, мертвое фосфоресцирующее
небо, холодную липкую лужу, в которой он лежал. Нет, хватит. С меня хватит…
Теперь лучше я буду стрелять сам…
– Я ему верю, – сказала вдруг Орди. – У него концы с
концами не сходятся, но это просто потому, что он странный человек. Такую
историю нельзя придумать, это было бы слишком нелепо. Если бы я ему не верила,
я бы, услышав такую историю, сразу бы его застрелила. Он же громоздит нелепость
на нелепость. Не бывает таких провокаторов, товарищи… Может быть, он
сумасшедший. Это может быть… Но не провокатор… Я за него, – добавила она,
помолчав.
– Хорошо, Птица, – сказал широкоплечий. – Помолчи пока…
Вы проходили комиссию в Департаменте общественного здоровья? – спросил он
Максима.
– Да.
– Вас признали годным?
– Конечно.
– Без ограничений?
– В карточке было написано просто: «годен».
– Что вы думаете о Боевой Гвардии?
– Теперь я думаю, что это безмозглое оружие в чьих-то
руках. Скорее всего – в руках этих пресловутых Неизвестных Отцов. Но я еще
многого не понимаю.
– А что вы думаете о Неизвестных Отцах?
– Я думаю, что это верхушка военной диктатуры. То, что
я о них знаю – очень противоречиво. Может быть, их цели даже благородны, но
средства… – Максим покачал головой.
– Что вы думаете о выродках?
– Думаю, что термин неудачен. Думаю, что вы –
заговорщики. Цели ваши представляю довольно смутно. Но мне понравились люди,
которых я видел сам. Все они показались мне честными и… как бы это сказать… не
оболваненными, действующими сознательно.
