Генерал бросил окурок, полез за пазуху и извлек пузырек с
желтыми таблетками.
– Внимание, – сказал он. – По решению штаба план
операции несколько меняется. Начало операции переносится на двадцать два
ноль-ноль…
– Массаракш! – сказал Мемо. – Что еще за новости!
– Не перебивайте, – сказал Генерал. – Ровно в двадцать
два ноль-ноль начинается вечерний сеанс. За несколько секунд до этого каждый из
нас примет по две таких таблетки. Далее все по старому плану с одним
исключением: Птица наступает как гранатометчик вместе со мной. Все мины будут у
Мака, башню подрывает он один.
– Это как же? – задумчиво сказал Лесник, разглядывая
схему. – Это мне никак не понятно. Двадцать два часа – это же вечерний сеанс… Я
же, извиняюсь, как лягу, так и не встану, пластом лежать буду… Меня, извиняюсь,
колом не поднимешь…
– Одну минуту, – сказал Генерал. – Еще раз повторяю:
без десяти секунд десять все примут этот болеутолитель. Понимаете, Лесник?
Болеутолитель примете. Таким образом, к десяти часам…
– Я эти пилюли знаю, – сказал Лесник. – Две минуты
облегчения, а потом совсем в узел завяжешься… небо в овчинку… знаем, пробовали.
– Это новые пилюли, – терпеливо сказал Генерал. – Они
действуют до пяти минут. Добежать до капонира и бросить гранаты мы успеем, а
остальное сделает Мак.
Наступило молчание. Они думали. Туго соображающий Лесник со
скрипом копался в волосах, отвесив нижнюю губу. Видно было, как идея медленно
доходит до него, он часто заморгал, оставил в покое шевелюру, оглядел всех
просветлевшим взглядом и, оживившись, хлопнул себя по коленям.
Чудесный дядька, добряк, с ног до головы исполосованный
жизнью и ничего о жизни так и не узнавший. Ничего ему не надо было, и ничего он
не хотел, кроме как чтобы оставили его в покое, дали бы вернуться к семье и
сажать свеклу. Хорошие деньги до войны зарабатывал он на свекле, крепкий был
хозяин, хоть и молодой, а войну провел в окопах и пуще атомных снарядов боялся
своего капрала, такого же мужика, но хитрого и большого подлеца. Максима он
очень полюбил, век благодарен был, что залечил ему Максим старый свищ на
голени, и с тех пор уверовал, что пока Максим тут, ничего плохого с ними
случиться не может. Максим весь этот месяц ночевал у него в подвале, и каждый
раз, когда укладывались спать, Лесник рассказывал Максиму сказку, одну и ту же,
но с разными концами: «А вот жила на болоте жаба, большая была дура, прямо даже
никто не верил, и вот повадилась она, дура…» Никак не мог Максим вообразить его
в кровавом деле, хотя говорили ему, что Лесник – боец умелый и беспощадный.
– Новый план дает следующие преимущества, – говорил
Генерал. – Во-первых, нас в это время не ждут. Преимущество внезапности.
Во-вторых, прежний план разработан уже давно, и достаточно велика опасность,
что противнику он известен. Теперь мы его опережаем. Вероятность успеха
увеличивается…
Зеленый все время одобрительно кивал. Хищное лицо его
светилось злорадным удовольствием, ловкие длинные пальцы сжимались и
разжимались. Он любил неожиданности – очень рискованный был человек. Прошлое
его было темно. Он был вор и, кажется, убийца, порождение черного послевоенного
времени, сирота, шпана, ворами воспитанный, ворами вскормленный, ворами
выбитый, сидел в тюрьме, бежал – нагло, неожиданно, как делал все – попытался
вернуться к своему ворью, но времена переменились, дружки не потерпели выродка,
хотели его выдать, но он отбился и снова бежал, скрывался по деревням, пока не
нашел его покойный Гэл Кетшеф. Он был умница, фантазер, землю полагал плоской,
небо твердым, и именно в силу своего невежества, взбадриваемого бурной
фантазией, был единственным человеком на обитаемом острове, который, кажется,
подозревал в Максиме не горца какого-то («Видал я этих горцев, во всех видах
видал»), не странную игру природы («Мы от природы все везде одинаковые, что в
тюрьме, что на воле»), а прямо-таки пришельца из невозможных мест, скажем,
из-за небесной тверди. Открыто об этом он Максиму никогда не говорил, но намеки
делал и относился к нему с почтением, переходящим в подхалимаж. «Ты у нас Батей
станешь, – говорил он. – Вот тогда я под тобой развернусь…» Как и куда он
собирался разворачиваться, было совершенно непонятно, но одно было ясно: очень
любил Зеленый рисковые дела и терпеть не мог никакой работы. И еще не нравилось
в нем Максиму дикая его и первобытная жестокость. Это была та же пятнистая
обезьяна, только прирученная, натасканная на панцирных волков.
– Мне это не нравится, – сказал Мемо угрюмо. – Это
авантюра. Без подготовки, без проверки… Нет, мне это не нравится.
Ему никогда ничего не нравилось, этому Мемо Грамену по
прозвищу Копыто Смерти. Его никогда ничто не удовлетворяло, и он всегда чего-то
боялся. Прошлое его скрывалось, потому что в подполье он сначала занимал весьма
высокий пост. Потом он однажды попался в лапы контрразведки и выжил только
чудом – изуродованный пытками был вытащен соседями по камере, устроившими
побег. После этого, по законам подполья, его вывели из штаба, хотя он и не
внушал никаких подозрений. Он был назначен помощником к Гэлу Кетшефу, дважды
участвовал в нападениях на башни, лично уничтожил несколько патрульных машин,
выследил и собственноручно застрелил командира одной из гвардейских бригад, был
известен как человек фанатической смелости и отличный пулеметчик. Его уже
собирались сделать руководителем группы в каком-то городке на юго-западе, но
тут группа Гэла попалась. Подозрений Копыто по-прежнему не вызывал, его даже
назначили руководителем новой группы, но он, видимо, все время чувствовал на
себе косые взгляды, которых не было, но которые вполне могли бы быть: в
подполье не жаловали людей, которым слишком везет. Он был молчалив, придирчив,
хорошо знал науку конспирации и требовал безусловного выполнения всех ее
правил, даже самых незначительных. На общие темы никогда ни с кем не говорил,
занимался только делами группы и добился того, что у группы было все – и
оружие, и продукты, и деньги, и хорошая сеть явок, и даже мотоцикл. Максима он
недолюбливал. Это чувствовалось, и Максим не знал – почему, а спрашивать ему не
хотелось: Мемо был не из тех людей, с кем приятно откровенничать. Может быть,
все дело было в том, что Максим единственный чувствовал его вечный страх –
остальным и в голову не могло прийти, что угрюмый Копыто Смерти, запросто
разговаривающий с любыми представителями штаба, один из зачинателей подполья,
террорист до мозга костей, может чего-либо бояться.
– Мне непонятны резоны штаба, – продолжал Мемо, с
отвращением размазывая по шее новую порцию репеллента. – Я знаю этот план сто
лет. Сто раз его хотели испытать и сто раз отказывались, потому что это почти
верная гибель. Пока нет излучения, мы еще имеем шанс в случае неудачи хотя бы
улизнуть и попробовать ударить снова в другом месте. Здесь – первая же неудача,
и все мы погибли.
– Ты не совсем прав, Копыто, – возразила Орди. – Теперь
у нас есть Мак. Если что-нибудь и не получится, он сумеет нас вытащить и может
быть даже сумеет взорвать башню.
Она лениво курила, глядя вдаль, на болото, сухая, спокойная,
ничему не удивляющаяся и ко всему готовая. Она вызывала у людей робость, потому
что видела в них только более или менее подходящие механизмы истребления. Она
вся была как на ладони – ни в прошлом ее, ни в настоящем, ни в будущем не было
темных и туманных пятен. Происходила она из интеллигентной семьи, отец погиб на
войне, мать и сейчас работала учительницей в поселке Утки, и сама Орди работала
учительницей до тех пор, пока ее не выгнали из школы, как выродка. Она
скрывалась, пыталась бежать в Хонти, встретила на границе Гэла, переправлявшего
оружие, и он сделал ее террористкой. Сначала она работала из чисто идейных
соображений – боролось за справедливое общество, где каждый волен думать и
делать, что хочет и может, но семь лет назад контрразведка напала на ее след и
забрала ее ребенка заложником, чтобы заставить ее выдать себя и мужа. Штаб не
разрешил ей явиться, она слишком много знала, о ребенке она больше ничего не
слышала, считала его мертвым, хотя втайне не верила этому, и вот уже семь лет
ею двигала прежде всего ненависть. Сначала ненависть, а потом уже изрядно
потускневшая мечта о справедливом обществе. Потерю мужа она пережила
удивительно спокойно, хотя очень любила его. Вероятно она просто задолго до
ареста свыклась с мыслью, что ни за что в мире не следует держаться слишком
крепко. Теперь она была как Гэл на суде – живым мертвецом, только очень опасным
мертвецом.
