Там, расставив крепкие короткие ноги, загородив широкими
плечами весь проем, стоял сплошь заросший рыжим волосом коренастый человек в
безобразном клетчатом комбинезоне. Сквозь буйные рыжие заросли на Максима
глядели буравящие голубые глазки, очень пристальные, очень недобрые и тем не
менее какие-то веселые – может быть, по контрасту с исходившими от окна
всемирным унынием. Этот волосатый молодчик тоже явно не впервые видел
пришельцев из другого мира, но он привык обходиться с этими надоевшими
пришельцами быстро, круто и решительно – без всяких там контактов и прочих
ненужных сложностей. На шее у него висела на кожаном ремне толстая
металлическая труба самого зловещего вида, и выхлопное отверстие этого орудия
расправы с пришельцами он твердой грязной рукой направлял прямо Максиму в
живот. Сразу было видно, что ни о высшей ценности человеческой жизни, ни о
Декларации прав человека, ни о прочих великолепных изобретениях высшего
гуманизма, как и о самом гуманизме, он слыхом не слыхал, а расскажи ему об этих
вещах – не поверил бы.
Однако Максиму выбирать не приходилось. Он протянул перед
собой прутик с нанизанными грибными шляпками, улыбнулся еще шире и произнес с
преувеличенной артикуляцией: «Мир! Дружба!» Унылая личность за окном
откликнулась на этот лозунг длинной неразборчивой фразой, после чего очистила
район контакта и, судя по звукам снаружи, принялась наваливать в костер сухие
сучья. Взлохмаченная рыжая борода голубоглазого зашевелилась, и из медных
зарослей понеслись рыкающие, взревывающие, лязгающие звуки, живо напомнившие
Максиму железного дракона на перекрестке.
– Да! – сказал Максим, энергично кивая. – Земля!
Космос! – Он ткнул прутиком в зенит, и рыжебородый послушно поглядел на
проломленный потолок. – Максим! – продолжал Максим, тыча себя в грудь. –
Мак-сим! Меня зовут Максим! – Для большей убедительности он ударил себя в
грудь, как разъяренная горилла. – Максим!
– Махх-ссим! – рявкнул рыжебородый со странным акцентом.
Не спуская глаз с Максима, он выпустил через плечо серию
громыхающих и лязгающих звуков, в которой несколько раз повторялось слово
«Мах-сим», в ответ на что невидимая унылая личность принялась издавать жуткие
тоскливые фонемы. Голубые глаза рыжебородого выкатились, раскрылась желтозубая
пасть, и он загоготал. Очевидно, неведомый Максиму юмор ситуации дошел,
наконец, до рыжебородого. Отсмеявшись, рыжебородый вытер свободной рукой глаза,
опустил свое смертоносное оружие и сделал Максиму недвусмысленный знак,
означавший: «А ну, выходи!»
Максим с удовольствием повиновался. Он вышел на крыльцо и
снова протянул прутик с грибами. Рыжебородый взял прутик, повертел его так и
сяк, понюхал и отбросил в сторону.
– Э, нет! – возразил Максим. – Вы у меня пальчики оближете…
Он нагнулся и поднял прутик. Рыжебородый не возражал. Он
похлопал Максима по спине, подтолкнул к костру, а у костра навалился ему на
плечо, усадил и принялся что-то втолковывать. Но Максим не слушал. Он глядел на
унылого. Тот сидел напротив и сушил перед огнем какую-то обширную грязную
тряпку. Одна нога у него была босая, и он все время шевелил пальцами, и этих
пальцев у него было пять. Пять, а вовсе не шесть.
2
Гай, сидя на краешке скамьи у окна, полировал кокарду на
берете и смотрел, как капрал Варибобу выписывает ему проездные документы.
Голова капрала была склонена набок, глаза вытаращены, левая рука лежала на
столе, придерживая бланк с красной каймой, а правая неторопливо выводила
каллиграфические буквы. Здорово у него получается, думал Гай с некоторой
завистью. Экий старый чернильный хрен: двадцать лет в гвардии, и все писарем.
Надо же, как таращится… гордость бригады… сейчас еще и язык высунет… Так и есть
– высунул. И язык у него в чернилах. Будь здоров, Варибобу, старая ты
чернильница, больше мы с тобой не увидимся. Вообще-то как-то грустно уезжать –
ребята хорошие подобрались, и господа офицеры, и служба полезная, значительная…
Гай шмыгнул носом и посмотрел в окно.
За окном ветер нес белую пыль по широкой гладкой улице без
тротуаров, выложенной старыми шестиугольными плитами, белели стены длинных
одинаковых домов администрации и инженерного персонала, шла, прикрываясь от
пыли и придерживая юбку, госпожа Идоя, дама полная и представительная –
мужественная женщина, не побоявшаяся последовать с детьми за господином
бригадиром в эти опасные места. Часовой у комендатуры, из новичков, в необмятом
пыльнике и в берете, натянутом на уши, сделал ей «на караул». Потом проехали
два грузовика с воспитуемыми, должно быть – делать прививки… Так его, в шею его:
не высовывайся за борт, нечего тебе высовываться, здесь тебе не бульвар…
– Ты как все-таки пишешься? – спросил Варибобу. – Гаал?
Или можно просто – Гал?
– Никак нет, – сказал Гай. – Гаал моя фамилия.
– Жалко, – сказал Варибобу, задумчиво обсасывая перо. –
Если бы можно было «Гал» – как раз поместилось бы в строчку…
Пиши, пиши, чернильница, подумал Гай. Нечего тебе строчки
экономить. Капрал, называется… Пуговицы зеленью заросли, тоже мне – капрал. Две
медали у тебя, а стрелять толком не научился, это же все знают…
Дверь распахнулась, и в канцелярию стремительно вошел
господин ротмистр Тоот с золотой повязкой дежурного на рукаве. Гай вскочил и
щелкнул каблуками. Капрал приподнял зад, а писать не перестал, старый хрен.
Капрал, называется…
– Ага… – произнес господин ротмистр, с отвращением
сдирая противопыльную маску. – Рядовой Гаал. Знаю, знаю, покидаете нас. Жаль.
Но рад. Надеюсь, в столице будете служить так же усердно.
– Так точно, господин ротмистр! – сказал Гай
взволнованно. У него даже в носу защипало от восторженности. Он очень любил
господина ротмистра Тоота, культурного офицера, бывшего преподавателя гимназии.
Оказывается, и господин ротмистр тоже его отличал.
– Можете сесть, – сказал господин ротмистр, проходя за
барьер к своему столу. Не присаживаясь, он бегло проглядел бумаги и взялся за
телефон. Гай тактично отвернулся к окну. На улице ничего не изменилось.
Протопало на обед родимое капральство. Гай грустно проводил его глазами. Придут
сейчас в кантину, капрал Серембеш скомандует снять береты на Благодарственное
Слово, рявкнут ребята в тридцать глоток «благодарственное слово», а над
кастрюлями уже пар поднимается, и блестят миски, и старина Дога уже готов
отмочить известное свое, коронное насчет солдата и поварихи… Ей богу, жалко
уезжать. И служить здесь опасно, и климат нездоровый, и паек очень
однообразный, одни консервы, но все равно… Здесь, во всяком случае, точно
знаешь, что ты – нужен, что без тебя не обойтись, здесь ты на свою грудь
принимаешь зловещий напор с Юга, и чувствуешь этот напор: одних друзей сколько
здесь похоронил – вон за поселком целая роща шестов с ржавыми шлемами… А с
другой стороны – столица. Туда какого-всякого не пошлют, и раз уж посылают, то
не отдыхать… Там, говорят, из Дворца Отцов все гвардейские плацы
просматриваются, так что за каждым построением кто-нибудь из Отцов непременно
наблюдает… то-есть не то, что непременно, но нет-нет да и посмотрит. Гая
бросило в жар: ни с того, ни с сего он вдруг представил себе, что вот вызвали
его из строя, а он на втором шаге поскользнулся да и брякнулся носом командиру
под ноги, загремел автоматом по брусчатке, разиня, и берет неизвестно куда
съехал… Он передохнул и украдкой огляделся. Не дай бог… Да, столица! Все у них
на глазах. Ну, да ничего – другие же служат. А там Рада – сестренка, сестрица,
мамочка… дядька смешной со своими древними костями, с черепахами своими
допотопными… Ох и соскучился же я по вас, милые вы мои!…
