– Здорово они обвели тебя вокруг пальца.
Максим посмотрел на Раду, но Рада отвела глаза и, покусывая
губу проговорила нерешительно:
– Не знаю… Может быть, конечно, была одна такая башня…
Попадаются ведь негодяи даже в муниципалитете… а Отцы просто не знают… им не
докладывают, и они не знают… Понимаешь, Мак, это просто не может быть, то, что
ты рассказываешь. Это ведь башни баллистической защиты…
Она говорила замирающим тихим голосом, явно стараясь не
обидеть его, просительно заглядывала ему в глаза, поглаживала по плечу, а Гай
вдруг рассвирепел и стал говорить, что это же глупо, что Максим просто не
представляет себе, сколько таких башен стоит по стране, сколько их строится
ежегодно, ежедневно, так неужели же эти огромные миллиарды тратятся в нашем
бедном государстве только для того, чтобы дважды в день доставлять неприятности
жалкой кучке уродов, которые сами по себе – нуль в океане народа… «На одну
охрану сколько денег уходит», – добавил он после паузы.
– Об этом я думал, – сказал Максим. – Наверное, все
действительно не так просто. Но хонтийские деньги здесь ни при чем… и потом я
сам видел: как только башня свалилась, им всем стало лучше. А что касается ПБЗ…
Пойми, Гай, для защиты с воздуха башен слишком много. Чтобы перекрыть воздушное
пространство, их нужно гораздо меньше… и потом, зачем ПБЗ на южной границе?
Разве у диких выродков есть баллистические средства?
– Там много что есть, – сказал Гай зло. – Ты ничего не знаешь,
а всему веришь… Извини, Мак, но если бы ты был не ты… Все мы слишком доверчивы,
– горько добавил он.
Максиму больше не хотелось спорить и вообще говорить на эту
тему. Он стал расспрашивать, как идет жизнь, где работает Рада, почему не пошла
учиться, как дядюшка, как соседи… Рада оживилась, принялась рассказывать, потом
спохватилась, собрала грязную посуду и ушла на кухню. Гай шибко почесался двумя
руками, похмурился на темное окно, а потом решился и начал серьезный мужской
разговор.
Мы тебя любим, сказал он. Я тебя люблю, Рада тебя любит,
хотя и беспокойный ты человек, и все у нас из-за тебя пошло как-то не так. Но
ведь вот в чем дело: Рада тебя не просто любит, не так, понимаешь… а как бы
тебе сказать… в общем, ты понимаешь… в общем, нравишься ты ей, и все это время
она проплакала, а первую неделю даже проболела. Она девушка хорошая,
хозяйственная, многие на нее заглядываются, и это не удивительно… Не знаю, как
ты к ней, но что бы я тебе посоветовал? Брось ты все эти глупости, не для тебя
они, не твоего ума дело, запутают тебя, сам погибнешь, многим невинным людям
жизнь испортишь – ни к чему все это. А поезжай ты обратно к себе в горы, найди
своих, головой не вспомнишь – сердце подскажет, где твоя родина… искать тебя
там никто не будет, устроишься, наладишь жизнь, тогда приезжай, забирай Раду, и
будет вам там хорошо. А может мы к тому времени уже и с хонтийцами покончим,
наступит, наконец, мир, и заживем как люди…
Максим слушал его и думал, что если бы он был действительно
горцем, он бы, наверное, так и поступил: вернулся бы на родину и зажил бы
потихоньку с молодой женой, забыл бы обо всех этих ужасах, о сложностях… нет,
не забыл бы, а организовал бы оборону, так что чиновники Отцов и носу бы туда
не сунули, а явились бы туда гвардейцы, бился бы у родного порога до
последнего… Только я не горец. В горах мне делать нечего, а дело мое здесь, я
всего этого терпеть не намерен… Рада? Что же – Рада… если действительно любит,
тогда поймет, должна будет понять… Не хочу сейчас об этом думать, не хочу
любить, не время сейчас любить…
Он задумался и не сразу осознал, что в доме что-то
переменилось. Кто-то ходил по коридору, кто-то шептался за стеной, и вдруг в
коридоре завозились, Рада отчаянно крикнула: «Мак…» и сразу же замолчала,
словно ей зажали рот. Он вскочил и бросился к окну, но дверь распахнулась, и на
пороге появилась Рада, без кровинки в лице, пахнуло знакомым запахом
гвардейской казармы, застучали, больше не таясь, подкованные сапоги, Раду
впихнули в комнату, и следом повалили люди в черных комбинезонах, и Панди с
озверелым лицом навел на него автомат, а ротмистр Чачу хитрый, как всегда, и
умный, как всегда, стоял рядом с Радой, уперев ствол пистолета ей в бок.
– Ни с места! – крикнул он. – Пошевелишься – стреляю!
Максим замер. Он ничего не мог, ему нужно было по меньшей
мере две десятых секунды, может быть – полторы, но этому убийце хватило бы и
одной.
– Руки вперед! – крикнул ротмистр. – Капрал, наручники!
Двойные наручники! Шевелись, массаракш!
Панди, которого Максим неоднократно на занятиях бросал через
голову, с большой осторожностью приблизился, отстегивая от пояса тяжелую цепь.
Озверелость не его лице сменилась озабоченным выражением.
– Ты смотри, – сказал он Максиму. – Ежели что, господин
ротмистр ее сразу… того… любовь твою…
Он защелкнул стальные браслеты на запястьях Максима, присел
на корточки и сковал ему ноги. Максим мысленно усмехнулся. Он знал, что будет
делать дальше. Но он недооценил ротмистра. Ротмистр не отпустил Раду. Все
вместе они спустились по лестнице, все вместе сели в грузовик, и ротмистр ни на
секунду не опустил пистолета. Затем в грузовик втолкнули скованного Гая. До
рассвета было еще далеко, по-прежнему моросил дождь, размытые огни едва
освещали мокрую улицу. На скамьях в кузове с грохотом рассаживались гвардейцы,
огромные мокрые псы молча рвались с поводков и, осаженные, нервно, с
прискуливанием, зевали. А в подъезде, прислонившись к косяку, стоял, сложив
руки на животе, дворник. Он дремал.
12
Государственный прокурор откинулся на спинку кресла, бросил
в рот несколько сушеных ягод, пожевал и запил глотком целебной воды.
Зажмурившись и придавив пальцами утомленные глаза, он прислушался. Вокруг на
многие сотни метров было хорошо. Здание Дворца Юстиции было пусто, в окна
монотонно барабанил ночной дождь, не слышно было сирен и скрипа тормозов, не
стучали и не жужжали лифты. И никого не было, только в приемной за высокой
дверью, тихий, как мышь, томился в ожидании приказаний ночной референт.
Прокурор медленно разжмурился и сквозь плывущие цветные пятна взглянул на
кресло для посетителей, сделанное по особому заказу. Кресло надо будет взять с
собой. И стол надо взять тоже, я к нему привык… А ведь жалко будет, пожалуй,
уходить отсюда – нагрел местечко за десять лет… И зачем мне уходить? Странно
устроен человек: если перед ним лестница, ему обязательно надо вскарабкаться на
самый верх. На самом верху холодно, дуют очень вредные для здоровья сквозняки,
падать оттуда смертельно, ступеньки скользкие, опасные, и ты отлично знаешь
это, и все равно лезешь, карабкаешься – язык на плечо. Вопреки обстоятельствам
– лезешь, вопреки любым советам – лезешь, вопреки сопротивлению врагов –
лезешь, вопреки собственным инстинктам, здравому смыслу, предчувствиям –
лезешь, лезешь, лезешь… Тот, кто не лезет вверх, тот падает вниз, это верно. Но
и тот, кто лезет вверх, тоже падает вниз…
Писк внутреннего телефона прервал его мысли. Он взял наушник
и, досадливо морщась, сказал:
