– Понимаешь, – сказал Гай проникновенно, – есть всякие
суеверия, легенды всякие… я тебе о них рассказывать не буду, но вот ротмистр
Чачу говорил, что все эти субмарины заразны и что запрещается подниматься на
борт… приказ даже такой есть, говорят. Мол, подбитые субмарины…
– Ладно, – сказал Максим. – Ты здесь постой, а я пойду.
Посмотрим, какая там зараза.
Гай не успел и слова сказать, только рот раскрыл, а Максим
уже прыгнул в воду, нырнул и долго не показывался, у Гая даже дух захватило его
ждать, когда черноволосая голова появилась у облупленного борта точно под
пробоиной. Ловко и без усилий, как муха по стене, коричневая фигура
вскарабкалась на покосившуюся палубу, взлетела на носовую надстройку и исчезла.
Гай судорожно вздохнул, потоптался на месте и прошелся вдоль воды взад-вперед,
не сводя глаз с мертвого ржавого чудища.
Было тихо, даже волны не шуршали в этой мертвой бухте.
Пустое белое небо, безжизненные белые дюны, все сухое, горячее, застывшее. Гай
с ненавистью посмотрел на ржавый остов. Надо же, невезенье какое: другие годами
служат и никаких субмарин не видят, а тут – на тебе, свалились с неба, часок
прошагали, и вот она, добро пожаловать… И как это я на такое дело решился?… Это
все Максим… У него на словах все так ладно получается, что вроде бы и думать не
о чем, и бояться нечего… А может быть, я не боялся потому, что представлял себе
белую субмарину живой, белой, нарядной, на палубе – моряки, все в белом… А
здесь – труп железный… и место-то какое мертвое, даже ветра нет… А ведь был
ветер, точно помню: пока шли – дул ветер в лицо, освежающий такой ветерок… Гай
с тоской огляделся по сторонам, потом сел на песок, положил рядом автомат и
стал нерешительно стаскивать правый сапог. Надо же, тишина какая!… А если он
совсем не вернется? Проглотила его эта сволочь железная, и духа от него не
осталось… Тьфу-тьфу-тьфу…
Он вздрогнул и уронил сапог: длинный жуткий звук возник над
бухтой, то ли вой, то ли визг, словно черти проскребли по грешной душе ржавым
ножом. О господи, да это же просто люк открылся железный, приржавел люк… тьфу
ты, в самом деле, даже в пот бросило! Открыл люк, значит, вылезет сейчас… Нет,
не вылезает… Несколько минут Гай, вытянув шею, глядел на субмарину,
прислушивался. Тишина. Прежняя страшная тишина, и даже еще страшнее после этого
ржавого воя… А может быть он, это… не открылся люк, а закрылся? Сам закрылся…
Перед помертвелыми глазами Гая возникло видение: тяжелая стальная дверь сама
собой закрывается за Максимом, и сам собой медленно задвигается тяжелый засов…
Гай облизал пересохшие губы, глотнул без слюны, потом крикнул: «Эй, Мак!» Не
получилось крика… так, шипение только… Господи, хоть бы звук какой-нибудь!
«Эге-гей!» – завопил он в отчаянии. «Э-эй…» – мрачно откликнулись дюны, и снова
стало тихо.
Тишина. И кричать больше сил не было…
Не спуская глаз с субмарины, Гай нашарил автомат, трясущимся
пальцем сдвинул предохранитель и, не целясь, выпустил в бухту очередь.
Протрещало коротко, бессильно и словно бы в вату. На гладкой воде взлетели
фонтанчики, разошлись круги. Гай поднял ствол повыше и снова нажал спусковой
крючок. На этот раз звук получился: пули загрохотали по металлу, взвизгнули
рикошеты, ударило эхо. И – ничего. Ничегошеньки. Ни звука больше, словно он
здесь один, словно он и был всегда один. Словно попал он сюда неизвестно как,
занесло, как в бредовом сне, в это мертвое место, только не проснуться и не
очнуться. И теперь оставаться ему здесь одному навсегда.
Не помня себя, Гай, как был – в одном сапоге, вошел в воду,
сначала медленно, потом все быстрей, потом побежал, высоко задирая ноги, по
пояс в воде, всхлипывая и ругаясь вслух. Ржавая громадина надвигалась. Гай то
брел, разгребая воду, то бросался вплавь, добрался до борта, попытался вскарабкаться
– ничего не получилось, обогнул субмарину с кормы, уцепился за какие-то тросы,
вскарабкался, обдирая руки и колени, на палубу и остановился, заливаясь
слезами. Ему было совершенно ясно, что он погиб. «Э-эй!» – крикнул он
перехваченным голосом.
Палуба была пуста, на дырчатом железе налипли сухие
водоросли, словно обросло железо свалявшимися волосами. Носовая надстройка
огромным пятнистым грибом нависала над головой, сбоку в броне зиял широкий
рваный шрам. Грохоча сапогом по железу, Гай обогнул надстройку и увидел
железные скобы, ведущие наверх, еще влажные, забросил автомат за спину, полез.
Лез долго, целую вечность, в душной тишине, навстречу неминуемой смерти,
навстречу вечной смерти, вскарабкался и замер, стоя на четвереньках: чудовище
уже ждало его, люк был настежь, словно бы сто лет не закрывался, и даже петли
снова приржавели – прошу, мол. Гай подполз к черному отверстому зеву, заглянул,
голова у него закружилась, сделалось тошно… Из железной глотки плотной массой
выпирала тишина, годы и годы застоявшейся, перепревшей тишины, и Гай вдруг
представил себе, как там, в желтом сгнившем свете, задавленный тоннами этой
тишины, насмерть бьется один против всех добрый друг Мак, бьется из последних
сил и зовет: «Гай! Гай!», а тишина, ухмыляясь, лениво сглатывает эти крики без
остатка и все наваливается, подминает Мака под себя, душит, давит. Это было
невозможно перенести, и Гай полез в люк.
Он плакал и торопился, сорвался в конце концов и загремел
вниз, пролетел несколько метров и упал на песок. Здесь был железный коридор,
тускло освещенный редкими пыльными лампочками, на полу под шахтой за годы и
годы нанесло тонкого песку. Гай вскочил, – он все еще торопился, он все еще
очень боялся опоздать, – и побежал, куда глаза глядели, с криком: «Я здесь,
Мак… Я иду… Иду…»
– Что ты кричишь? – недовольно спросил Максим,
высовываясь словно бы из стены. – Что случилось? Палец порезал?
Гай остановился и уронил руки. Он был близок к обмороку,
пришлось опереться о переборку. Сердце колотилось бешено, удары его гремели в ушах,
как барабанный бой, голос не слушался. Максим некоторое время смотрел на него с
удивлением, потом, должно быть, понял, протиснулся в коридор – дверь отсека
снова пронзительно завизжала – и подошел к нему, взял за плечи, встряхнул,
потом прижал к себе, обнял, и несколько секунд Гай в блаженном забытье лежал
лицом на его груди, постепенно приходя в себя.
– Я думал… тебя здесь… что ты тут… что тебя…
– Ничего, ничего, – сказал Максим ласково. – Это я
виноват, надо было тебя сразу позвать. Но тут странные вещи, понимаешь…
Гай отстранился, вытер мокрым рукавом нос, потом вытер
мокрой ладонью лицо и только теперь ощутил стыд.
– Тебя нет и нет, – сказал он сердито, пряча глаза. – Я
зову, я стреляю… Неужели трудно отозваться?
– Массаракш, я ничего не слышал, – виновато сказал
Максим. – Понимаешь, здесь великолепный радиоприемник… я и не знал, что у вас
умеют делать такие мощные…
– Приемник, приемник… – ворчал Гай, протискиваясь
сквозь полуоткрытую дверь. – Ты тут развлекаешься, а человек из-за тебя чуть не
свихнулся… Что это у них здесь?
Это было довольно обширное помещение с истлевшим ковром на
полу, с тремя полукруглыми плафонами в потолке, из которых горел только один.
Посередине стоял круглый стол, вокруг стола – кресла. На стенах висели какие-то
странные фотографии в рамках, картины, лохмотьями свисали остатки бархатной
обивки. В углу потрескивал и завывал большой радиоприемник – Гай таких никогда
не видел.
