Невозможно ответить однозначно на вопрос, какая именно
соломинка переломила спину верблюду, но 13 июня 1969 года прохождение романа в
Детгизе было остановлено указанием свыше и рукопись изъяли из типографии.
Начался период Великого Стояния «Обитаемого острова» в его детгизовском
варианте.
Не имеет смысла перечислять все слухи, в том числе и самые
достоверные, которые возникали тогда, бродили из уст в уста и бесследно
исчезали в небытии, не получив сколько-нибудь основательных подтверждений.
Скорее всего, правы были те комментаторы событий, которые полагали, что
количество скандалов вокруг имени АБС (шесть ругательных статей за полгода в
центральной прессе) перешло наконец в качество и где-то кем-то решено было
взять строптивцев к ногтю и примерно наказать. Однако же и эта гипотеза,
неплохо объясняя дебют и миттельшпиль разыгранной партии, никак не объясняет
сравнительно благополучного эндшпиля.
После шести месяцев окоченелого стояния рукопись вдруг снова
возникла в поле зрения авторов – прямиком из Главлита, испещренная
множественными пометками и в сопровождении инструкций, каковые, как и положено,
были немедленно доведены до нашего сведения через посредство редактора. И тогда
было трудно, а сегодня и вовсе невозможно судить, какие именно инструкции
родились в недрах цензурного комитета, а какие сформулированы были дирекцией
издательства. По этому поводу существовали и существуют разные мнения, и тайна
эта никогда теперь уже не будет разгадана. Суть же инструкций, предложенных
авторам к исполнению, сводилась к тому, что надлежит убрать из романа как можно
больше реалий отечественной жизни (в идеале – все без исключения) и прежде
всего – русские фамилии героев.
В январе 1970 АБС съехались у мамы в Ленинграде и в течение
четырех дней проделали титаническую чистку рукописи, которую правильнее было бы
назвать, впрочем, не чисткой, а поллюцией, в буквальном смысле этого
неаппетитного слова.
Первой жертвой стилистических саморепрессий пал русский
человек Максим Ростиславский, ставший отныне, и присно, и во веки всех будущих
веков немцем Максимом Каммерером. Павел Григорьевич (он же Странник) сделался
Сикорски, и вообще в романе появился легкий, но отчетливый немецкий акцент:
танки превратились в панцервагены, штрафники в блитцтрегеров, «дурак,
сопляк!» – в «Dumkopf, Rotznase!»... Исчезли из романа: «портянки»,
«заключенные», «салат с креветками», «табак и одеколон», «ордена», «контрразведка»,
«леденцы», а также некоторые пословицы и поговорки, вроде «бог шельму метит».
Исчезла полностью и без следа вставка «Как-то скверно здесь пахнет...», а
Неизвестные Отцы Папа, Свекор и Шурин превратились в Огненосных Творцов
Канцлера, Графа и Барона.
Невозможно перечислить здесь все поправки и подчистки,
невозможно перечислить хотя бы только самые существенные из них. Юрий Флейшман,
проделавший воистину невероятную в своей кропотливости работу по сравнению
чистовой рукописи романа с детгизовским его изданием, обнаружил 896
разночтений – исправлений, купюр, вставок, замен... Восемьсот девяносто
шесть!
Но это уже был если и не конец еще истории, то во всяком
случае ее кульминация. Исправленный вариант был передан обратно на площадь
Ногина, в Главлит, и не прошло и пяти месяцев, как получилось письмецо от АН
(22.05.70):
«...Пл. Ногина выпустила, наконец, ОО из своих когтистых
лап. Разрешение на публикацию дано. Стало, кстати, понятно, чем объяснялась
такая затяжка, но об этом при встрече. Стало известно лишь, что мы –
правильные советские ребята, не чета всяким клеветникам и злопыхателям, только
вот настрой у нас излишне критически-болезненный, да это ничего, с легкой
руководящей рукой на нашем плече мы можем и должны продолжать работать. <...>
Подсчитано, что если все пойдет гладко (в производстве), то книга выйдет где-то
в сентябре...»
В сентябре книга, положим, не вышла, не вышла она и в
ноябре. В январе 1971 года закончилась эта история – поучительная история
опубликования развеселой, абсолютно идеологически выдержанной, чисто
развлекательной повестушки о комсомольце XXII века, задуманной и написанной
своими авторами главным образом для ради денег.
Интересный вопрос: а кто все-таки победил в этом безнадежном
сражении писателей с государственной машиной? Авторам, как-никак, а все-таки
удалось выпустить в свет свое детище, пусть даже и в сильно изуродованном виде.
А вот удалось ли цензорам и начальникам вообще добиться своего –
выкорчевать из романа «вольный дух», аллюзии, «неуправляемые ассоциации» и всяческие
подтексты? В какой-то мере – безусловно. Изуродованный текст, без всяких
сомнений, много потерял в остроте своей и сатирической направленности, но
полностью кастрировать его, как мне кажется, начальству так и не удалось. Роман
еще долго и охотно пинали ногами разнообразные доброхоты. И хотя критический
пафос их редко поднимался выше обвинений авторов в «неуважении к советской
космонавтике» (имелось в виду пренебрежительное отношение Максима к работе в
Свободном Поиске), несмотря на это, опасливо-недоброжелательное отношение
начальства к «Обитаемому острову», даже и в «исправленной» его модификации,
просматривалось вполне явственно. Впрочем, скорее всего, это была просто
инерция...
В настоящем издании первоначальный текст романа в
значительной степени восстановлен. Разумеется, невозможно было вернуть
«девичье» имя Максиму Каммереру, урожденному Ростиславскому – за прошедшие
двадцать лет он (как и «Павел Григорьевич» Сикорски) стал героем нескольких
повестей, где фигурирует именно как Каммерер. Тут уж – либо менять везде,
либо не менять нигде. Я предпочел – нигде. Некоторые изменения, сделанные
авторами под давлением, оказались тем не менее настолько удачными, что их
решено было сохранить и в восстановленном тексте – например, странно звучащие
«воспитуемые» вместо банальных «заключенных» или «ротмистр Чачу» вместо
«капитана Чачу». Но подавляющее большинство из девяти сотен искажений было,
конечно, исправлено, и текст приведен к «каноническому виду».
...Я перечитал сейчас все вышеизложенное и ощутил вдруг
смутное опасение, что буду неправильно понят современным читателем, читателем
конца XX – начала XXI века.
Во-первых, у читателя могло возникнуть представление, что
АБС все это время только тем и занимались, что бегали по редакциям, клянчили их
ради бога напечатать, рыдали друг другу в жилетку и, рыдая, уродовали
собственные тексты. То есть, разумеется, все это было на самом деле – и
бегали, и рыдали, и уродовали, – но это занимало лишь малую часть рабочего
времени. Как-никак именно за эти месяцы написан был наш первый (и последний)
фантастический детектив («Отель У ПОГИБШЕГО АЛЬПИНИСТА»), начата и закончена
повесть «Малыш», начат наш «тайный» роман «Град обреченный» и закончены в
черновике три части его, задуман и начат «Пикник на обочине». Так что рыдания
рыданиями, а жизнь и работа шли своим чередом, и некогда нам было унывать и
ломать руки «в смертельной тоске».
Теперь во-вторых. Во-вторых, вспомнился мне рассказ
известного писателя Святослава Логинова («внезапного патриарха отечественной
фэнтези»), как выступал он недавно перед нынешними школьниками, пытался, в
частности, поразить их воображение теми невероятными и нелепыми трудностями, с
которыми сталкивался писатель середины 70-х, и неожиданно услышал из рядов
недоуменное: «Если было так трудно печататься, что же вы не организовали
собственного издательства?..» Сегодняшний читатель просто представить себе не
может, каково было нам, шестидесятникам-семидесятникам, как беспощадно и
бездарно давил литературу и культуру вообще всемогущий партийно-государственный
пресс, по какому узенькому и хлипкому мосточку приходилось пробираться каждому
уважающему себя писателю: шаг вправо – и там поджидает тебя семидесятая
(или девяностая) статья УК, суд, лагерь, психушка; в лучшем случае –
занесение в черный список и выдворение за пределы литературного процесса лет
эдак на десять; шаг влево – и ты в объятиях жлобов и бездарей, предатель
своего дела, каучуковая совесть, иуда, считаешь-пересчитываешь поганые
сребреники... Сегодняшний читатель понять этих дилемм, видимо, уже не в
состоянии. Психологическая пропасть между ним и людьми моего времени уже
разверзлась, трудно рассчитывать заполнить ее текстами наподобие моих
комментариев, но ведь другого способа не существует, не правда ли? Свобода, она
как воздух или как здоровье, – пока она есть, ты ее не замечаешь и не
понимаешь, каково это – без нее или вне ее.
