Такие «несколько лет ранней молодости» – мало того, что они необыкновенно значимы, – вспоминая их, невольно впадаешь в торжественную грусть. Нет, это не просто значимые годы. Это стена. Высокая, гладкая, ни звука с той стороны. Прохладные шершавые блоки положены без зазора, не вскарабкаться – только обломаешь ногти. За стену не заглянуть, не передать записку, не перекрикнуться с молоденьким беспечным парнишкой, что остался по ту сторону. Такая перемена происходит лишь раз, в ранней молодости. Случилась она, легла морщинка между бровей, взгляд стал тяжелее и увереннее, и вот оно – прежнего Севелы нет и не будет никогда.
И когда миновали эти самыерубежные несколько лет, он – до словечка, до мельчайшего движения губ и бровей – помнил тот разговор с Нируцем, в вечернем саду, за домом, когда старики угрюмо плясали хору, а молодежь пила вино в саду.
Что стало бы с ним, не будь Нируца? Кем бы он был без Нируца? Каким бы жалким бессильем мучился? Как скоро превратился бы в прижимистого торговца, одним лишь делом поглощенного и делом живущего? Как тоскливо терзался бы молодой (а вскоре и немолодой, семейный и осанистый, почтенный и повязанный по рукам и ногам торговлей, домом) Севела ничтожной своей, несведущей малостью? Стал бы еще одним послушным и крохотным под руками пастырей? Прожил бы всю свою – короткую или длинную – жизнь смирно и сыто. Так повозка катится по колее от одного поселения до другого, от одних городских ворот до других, от свежего утра до ветреного вечера.
Служба усылала его в Аравию, Киликию и на фронтир, к парфянам. Эпир, Мармарика и Новый Карфаген – всюду он побывал, энергичный, любопытный суб-лейтенант. Конечно же, он вновь увидел метрополию. Проехал – удивляясь, завидуя и любуясь – от Тарента до Остии. Поднялся, сжав кулаки, на Форум. Изумленно озираясь, прошел через лес статуй из мрамора и бронзы. Облизывая пересыхающие губы, во все глаза смотрел на Комиций, на базилику Эмилия, на Большой Цирк и храм Юпитера Статора. Рим оглушил и ослепил. Молодой Малук увидел мощь и совершенство гигантского человеческого жилища. Cевелу все изумляло, даже шестиэтажные муравейники в квартале Субурра, где на стенах писались объявления о сдаче квартир внаем, где развращенный, бездельный плебс поколениями жил от одной раздачи хлеба до другой, где десятки семей теснились на одном этаже, а смердящие отбросы вываливались на узкие улицы. Но и эти многоэтажные ульи поражали огромностью и совершенной планировкой. Рим был необозрим, он гудел и кипел, праздновал и перестраивался, трудился и никогда не засыпал. Удальство сиккариев, стоическое упорство зелотов – все это представлялось теперь Севеле бессмысленным окраинным разбоем. Дела Провинции могли быть только скучны тому, кто видел Капитолий и Большую Клоаку, библиотеки и педагогии, бесконечные, до горизонта тянущиеся воинские лагеря – геометрическое чудо фортификации по обе стороны Аппиевой дороги. Провинция представала крохотной и убогой, когда молодой человек смотрел на исполинские акведуки и несокрушимые пропилеи Рима.
Что дал своему народу Предвечный? – думал Севела. Что дал людям дотошный и непрощающий канон? Скудную страну, которая пожирает самое себя? Удушающие правила, злое отрицание всего непохожего? Ну а корни, истоки, трактование истории народа джбрим – не сомнительно ли все это? От самых седых начал – не сомнительно ли? Пришествие Моше в земли хиттейцев и моавитов, грабительский рейд, что веками прозывается благочестивым подвигом… А спрашивал ли кто хиттейцев, эдомитов и амалекитов: благом ли было для сих народов вторжение отрядов Моше в их земли? Предвечный отвел джбрим Кнаан? Земли Сихона и Ога? Заиорданье и Аялон? Ой ли? Предвечный даровал джбрим прекрасный Эздрелон? Так ли? Думается, что бойцы Моше и Бен-Нуна и без Предвечного взяли бы себе эти земли, бешеные были люди, бешеные и безжалостные. От самых седых начал повелась большая ложь.
«…И будет, когда приведет тебя бог всесильный твой, в страну, которую он поклялся отцам твоим, Аврагаму, Ицхаку и Яакову, датьтебе, – города большие и хорошие, которых ты не строил, и дома, полныевсякого добра, которые не ты наполнял, и колодцы высеченные, которые не ты высекал, виноградники и маслиничные деревья, которые не ты посадил…»
Может быть, Предвечный и сделал так, что люди Иехошуа Бен-Нуна дрались в пешем строю лучше хивейцев. Может быть. Но где, скажите, был Предвечный, когда Шалманассар и Саргон в клочья разорвали Самарию? Чем Он был занят, Непостижимый, когда жирный, смрадный дым стелился над развалинами Сихема, когда солдаты Шалманассара вспарывали животы старикам и насиловали детей? В какую сторону Он смотрел, Вседержащий, когда от Иордана до горы Гаризим легла обугленная пустыня? Джбрим непреложно правы, избраны и угодны Ему, а против них весь богодерзкий мир. Когда джбрим убивают инородцев – се разумно и богоугодно. Когда убивают самих джбрим – се высший промысел. И длится веками кровавая круговерть, и всегда правы джбрим и преступны инородцы. Иешая, сын Амоца, знаменитый обличитель, кричал: «Ашур лишь палка в руках разгневаного Предвечного!» Хороша «палка». Ассирийцы в считанные годы вырезали и выселили все цветущее десятиколенное царство. И знать не знали, что они всего лишь «палка». А тот, кто держал в руке палку? Он что же, Безбрежный, – он сотни лет наблюдал за страданиями детей своих, а в утешение и надежду посылал лишь новые страдания?
Вот так он думал, свежеиспеченный суб-лейтенант.
Он видел старые документы, он прочитывал в книгохранилищах Дамаска и Библоса древние тексты. Их греческая вязь, арамейская угловатость, и лацийская завершенность с ног на голову перевертывали мир. Эти тексты, что неприветливые библиотекари выдавали человеку Службы, – они камня на камне не оставляли от той истории, которую преподавали в Яффе. От того, что талдычили в храмовых законоучилищах. От того, что непреложно рекла Книга Союза, скорбно повествовала Книга Иеремии и победно резюмировал Декалог. В читальнях Севела стал помалу понимать: за пределами Провинции человеческому разуму свободнее. Огромный мир, лежащий за пределами Провинции, равнодушен к учению Книги, и равнодушие это ничуть не обеднило тот мир.
Молодой человек прочел Ксенофонта и Фукидида, Гераклита Эфесского и Анаксагора из Клазомен. Поначалу любознательный суб-лейтенант потерянно чувствовал себя в дебрях эллинской риторики. Однако же он сумел разобраться в приемах Протагора из Абдеры и заковыристых словесах Продика из Кеоса, в писаниях Геродота из Галикарнаса и доказательных уловках Гиппия из Элиды. Молодой Малук тогда рассудил так: долгие рассуждения софистов стоили не меньше строгих умопостроений Платона. Верное понимание сущего неотделимо от малопредметной риторики.
Иеваним открылись во всей своей изощренности и ясности. Без многомудрого говорения иеваним не было бы прагматизма романцев. То, что яффский курс теологии называл «несуразным», «путаным» и «громоздким», перенаселенный аттический ареопаг, мешанина эллинических божественных персоналий – это не варварство, нет! Мир иеваним радостный, сочный, плотский. Такой же яркий, как их открытые всем ветрам храмы, как их расписанные густыми красками статуи. И таков же их ареопаг. Сношения иеваним с богами сложны и сиюминутны. Их боги могущественны, справедливы и прекрасны. Их боги мелочны, похотливы и завистливы. И с их богами можно поладить! Что запрещал Зевс-Громовержец, то лукаво дозволяла интриганка Гера. Солдафон Арес мог сколь угодно колотить кулаком по столу, но супруга его, любвеобильная Афродита, шкодливо, втихую, делала по-своему. Мироздание с чумазым от копоти Гефестом, прохиндеем Гермесом и красавчиком Апполоном было куда радостнее, чем овечьи выпасы, глинобитные кварталы, пустынные дороги и маленькие поля, над которыми царил Предвечный.
