– Что же мне искать?
– Говори с ним! Говори с ним много, говори пылко. Слушай его внимательно, но и возражай чаще. Пусть он скажет как можно больше, а ты увлекись тем, что он скажет. И как бы он осторожен ни был, он выдаст подлинную причину приверженности галилеянам.
– Он совсем не осторожен, – заметил Севела.
– И превосходно! Пусть он ничего не скрывает, мастер Джусем из квартала Иаким! Пусть гончар больше говорит, пусть пересказывает учение галилеян, пусть восхищается им, пусть…
* * *
Он нажал кнопку, и за дверью раздалась резкая трель.
Открыли не скоро. Он постоял на лестничной клетке, хотел позвонить еще раз. Почему-то постеснялся, решил ждать. Наконец послышались еле слышные шаги, четко щелкнул замок, дверь открыли.
– Софья Георгиевна? – сказал он. – Добрый вечер. Я Михаил Дорохов, друг Сени Пряжникова.
– Проходите, Михаил, добрый вечер, – ответила стройная пожилая дама. – Вот тапочки.
Дорохов вошел и оказался в просторной прихожей с застекленными двустворчатыми дверьми.
– Пойдемте в кабинет, – сказала Курганова.
Она выглядела моложаво и строго. Чопорно. Все в ней было аккуратно – седая прическа, белая блузка с бантом, темная юбка и тонкая шаль на прямых плечах. Он заметил несколько рамок с фотографиями – на стенах, на полках, на антрацитовой крышке рояля. В одном из фотопортретов вроде бы угадался профиль Пастернака. Пол из крупного паркета, «елочкой», белые вазы. На треугольном с закругленными краями журнальном столике из золотистого дерева лежал номер «Дружбы народов». Торшер на высокой стойке накрывал овалом света два одинаковых низких кресла, покрытых желтоватой пушистой овчиной, стол, обтянутый темно-зеленым сукном, бювар, письменный прибор из малахита и лампу с эбонитовым основанием.
– Садитесь, Михаил, в это кресло, – сказала Курганова. – Я принесу чай. Вы курите?
– А вы?
Она чуть приподняла брови.
– Нет, не курю.
– Тогда я воздержусь, – сказал Дорохов. – Потерплю. У вас некурящий дом, так и я не стану.
– О! – насмешливо сказала Курганова. – «Так и я не стану»… Любите русскую классику?
Дорохов смутился.
– Курите, курите, – добродушно велела Курганова и поставила на столик круглую керамическую пепельницу. – У меня, как вы выражаетесь, «курящий» дом. Сама не курю, но гостям разрешаю.
Она вышла, а Дорохов сел в кресло, положил руки на колени и стал разглядывать книжные корешки.
Скоро Курганова принесла поднос.
– Расскажите о вашей книге, Михаил.
Дорохов набрал в грудь воздуха.
– Я даже не знаю, с чего начать, Софья Георгиевна. Я написал… Это не исторический роман, нет. Это стилизация, в определенном смысле. Я, как бы это сказать, попробовал проинтерпретировать общеизвестные события…
– Вы прежде печатались? – мягко перебила Курганова.
– Нет. То есть да. Давно. Короткая повесть, в «Юности», в апреле восемьдесят третьего.
– А как вы попали в «Юность»?
– Через Сеню. То есть через Сениного друга. Артем Белов, он тогда учился на филфаке. Мы познакомились с Тёмой у Сени. А Тёма потом познакомил меня с редактором из «Юности», Володей Салимоном. Нет, не редактором… Он работал в отделе писем.
– А после не публиковались?
– Нет.
– И попыток таких не делали?
– Софья Георгиевна, я ведь не так давно закончил институт. Потом аспирантура, защита. С восемьдесят пятого года я ничего не писал. А что писал до восемьдесят пятого – слабо. Я сам понимаю.
– Вы пейте чай, Михаил, остывает.
Дорохов бережно взял тонкостенную чашечку и сделал маленький глоток.
– Вы позволите? – спросил он, кивнув на пепельницу.
– Я же вам уже сказала. Курите.
Он достал пачку «Честерфилда». Вчера купил у гардеробщика в «Арбате» пачку. Нельзя же было, право, идти к Кургановой с «Дымком» или «Казбеком». Наивно это, конечно, какое дело пожилой даме до его сигарет? Но он волновался, даже джинсы не стал надевать, выгладил брюки, постирал и высушил на батарее серый пуловер.
– Скажите, Михаил, а какую литературу вы любите?
– Казакова, Нагибина… Трифонова. Больше всего – Трифонова.
Курганова благосклонно кивнула.
– А Платонов?
– Тяжело, – признался Дорохов. – Как-то… вязко.
– Да, – она опять кивнула. – Полюбите позже. Достоевский?
– Боже упаси! – честно сказал Дорохов.
– И это придет позже… А еще?
– Виноградов, – ответил он с некоторым вызовом. – Тарле, Тынянов… Гоголь! Ничего нет лучше!
– Он у меня, Михаил, на втором месте после Достоевского. Знаете, у меня такой есть тест своеобразный. Если человек любит Гоголя – значит, способен ценить стиль. А если читает Достоевского – значит, думает о Боге. Но это так, к слову. Принесли книгу?
– Книгу?
– Вашу книгу.
– Да, конечно! Она в сумке. Там, в прихожей.
– Надеюсь, вы мне ее оставите?
– Так я, собственно, за этим… Если бы вы нашли время… – пробормотал Дорохов. И добавил лицемерно: – Для меня очень полезно было бы ваше мнение.
– Бросьте, – хозяйка поморщилась. – Вам не мнение мое нужно, вам помощь моя нужна. Сеня за вас просил. Я дружила с его мамой, покойной Мариной Васильевной. И Семена знаю с самого рождения, и с Петром, его отцом, дружу уж больше тридцати лет. Сеня утверждает, что вы написали хорошую книгу. Мы с Мариной прочили его в литинститут или на филологический. Сеня в литературе толк знает… Я прочту, а после поговорим. Ничего не обещаю, книгу прочту. Остальное зависит от текста.
– Да-да, я понимаю, – поспешно сказал Дорохов. – Спасибо, что нашли для меня время.
– Времени у меня достаточно. А зачем вы пишете? Хотите литературной карьеры?
Дорохов замялся.
– Давайте начистоту, – сказала Курганова и испытующе посмотрела на Дорохова. – Сеня сказал, вы работаете в НИИ. К чему вам писательство?
– Софья Георгиевна, на такой вопрос ответить непросто.
– А вы попробуйте, – подбодрила Курганова.
– Извольте, – он провел рукой по волосам, нахмурился и заговорил: – У меня есть старинная пишущая машинка «Мерседес-прима». Я живу на Полянке, большая комната, вход отдельный, с «черной» лестницы. Я ненавижу эту жизнь, которая вокруг. Я вечером сажусь за машинку, закуриваю. Сочиняю историю про парня моего возраста. Он жил почти две тысячи лет назад, а думал о жизни так же, как я думаю. Вот и все.
И он выдохнул.
