Н. Что ты теперь знаешь о Пинхоре? Что он за человек?
М. Он умный и совестливый человек.
Н. Что еще?
М. Он образован, как кохен первой череды. Он образован, как афинский ритор. Он блестяще знает историю. И в философии он сведущ.
Н. Что еще?
М. Он сносится с галилеянами.
Н. А тех, кто поддерживает галилеян деньгами, он знает?
М. Иных знает.
Н. Имена он тебе называл?
М. Он же говорил о добрых знакомых. Конечно, он называл имена. Я написал отчет.
Н. Я еще не читал твоего отчета.
М. Йонатан Шуви, держатель ссудной конторы «Опалим» в Тире. Вениамин бен Дан Хацор, главный механик на верфи в Доре. Гезер бен Асаф Геман, владелец тридцати меняльных лавок на побережье. Бенгадад бен Иегу Кушит, основатель оловянных копей вблизи Иезера. И еще некий Никанор из Сиракуз, собиратель древностей. Этот Никанор пятый год живет в Тире, скупает статуэтки и утварь, перепродает в метрополию.
Н. Ты справлялся о них в синедриональной канцелярии?
М. Я позавчера оставил в канцелярии запрос на этих пятерых. Признаюсь, поражен – какая огромная картотека у синедриональных. Все западное крыло Храма занимает картотека. Сотни тысяч папок, порядок абсолютный!
Н. Да, у них богатый архив.
М. А я ведь перед тем был в городском архиве. Там совершеннейшая путаница, сведений мало, романцы архив разорили.
Н. Что ответили из Синедриона?
М. О Никаноре из Сиракуз у них записей нет. А что до остальных, то это необычные люди! Я запросил о них несколько городских архивов.
Н. То-то я смотрю, ты стал списываться с архивами…
М. В городских архивах есть многое. Надо только искать в цеховых реестрах, а не в квартальных.
Н. Ты сказал, что это необычные люди.
М. Богаты, но состояния сделали сами. Ни один из них гроша не унаследовал. Незаурядные люди, талантливые. Вениамин Хацор, к примеру, изобрел невиданный способ ремонта судов. Корабль помещют в искусственный водоем, после чего спускают воду. Йонатан Шуви уже шестой год практикует в своей ссудной конторе перепродажу долговых записей. В его руках они становятся таким же средством расчетов, что и деньги. Кушит нанимает молодых дипломантов Schola в Яффе. Я помню ту Schola, я сам учился неподалеку. Там крепко поставлено обучение рудоплавильному делу, студиозусов обучают мастера из Иберии. Так вот, этот Кушит присматривает себе работников еще на втором году учения, а самым усердным из них помогает деньгами. Ты можешь себе представить такое? Это ведь кредит! Он оплачивает их обучение, а потом они рассчитываются с ним из своего жалования!
Н. Гончар говорил, что галилеяне получают деньги от этих людей?
М. Обмолвился несколько раз. Он совсем не умеет лгать. И скрывать ничего не умеет. Он очень беспокоится за Амуни. Что с Амуни?
Н. Выпущу завтра же! Я выпущу Амуни, выпущу Рома и Арафа, пусть проваливают или остаются в Ерошолойме, больше их пальцем не тронут.
М. Я понравился гончару. И он мне понравился. Достойный человек. Но беззащитный.
Н. Как?
М. Он умен, но доверчив.
Н. Ну, так ему недолго придется жить, коли он так доверчив.
М. Славный человек.
Н. Ты, я вижу, сдружился с ним.
М. И ты бы с ним сдружился.
Н. Не вздумай только оберегать его.
М. Он одинок.
Н. Все одиноки…»
…все закончится, – сказал Нируц. – Все закончится для нас – и споры, и погони, и страсть…
Он поднял к глазам стеклянный стакан, чуть качнул и закрутил темно-красную жидкость воронкой.
Севела протянул руку и взял со стола плошку с водой. В комнате было прохладно, но у него горело лицо. Он откинулся в кресле и полил на лоб. Холодные струйки, щекоча, сбежали по шее к плечам, на грудь.
– Мы будем тосковать об этом времени, – сказал Нируц. – У нас будут болеть колени и трястись руки. Мы будем мочиться по каплям, мы будем слезливы и болтливы… Мы будем переминать голыми деснами жидкую кашку. И нам тогда будет безразлично – с кем мы когда-то воевали, почему воевали… Чье учение было верным и нужным людям, кого приходилось убивать, а кого защищать. Не по тому мы будем тосковать, переминая кашку. Будем с неутолимой горечью вспоминать то время, когда мы могли прыгнуть в седло и проскакать тридцать миль… Куда проскакать, зачем – безразлично. Ты станешь вспоминать, как вы с Никодимом рубились с зелотами. Что это были за люди? Чего хотели? За что сражались?.. Наплевать тебе будет на то. Будешь думать лишь о том, что мог свалить крепкого бойца. Ты был быстрым и сильным, и шестопер в твоих молодых руках крутился, как легкая веточка… Будешь вспоминать, как мог прохлопотать на своей Иде до самого рассвета… А уж кто в то время заседал в Синедрионе, кто был наместником, почему Служба сбивалась с ног – это тебе будет казаться совершенной безделицей…
Нируц был пьян, они выпили три баклаги. Севела все ждал, что Нируц неловко поднимется из кресла и, спотыкаясь, отправится спать. Или он выпьет последний стакан и вопросительно посмотрит. Севела крикнет Иду, покажет ей глазами на Нируца и повелительно махнет рукой. Бесовка недовольно подожмет губы, но спорить не осмелится, уведет Нируца в спальню, отдастся ему, а потом, ополоснувшись из кувшина, придет и к Севеле.
Но сегодня Нируц пил, как солдат, а спать не хотел. На Иду он не взглянул. Его лицо расплылось и побагровело. Нируц измазал пальцы в соусе и неряшливо вытирал руки о тунику.
Всю неделю Нируц безотлучно провел в резидентуре, там и ночевал, там и ел. Сегодня он пришел в дом Севелы поздним вечером, отказался от бани, жадно поел и стал пить стакан за стаканом. Большую миску с тушеной курятиной он поставил прямо на колени.
– Ляжешь спать?
– Ты хочешь спать? – Нируц поднял глаза.
– Долгий день был сегодня. Я опять читал твои списки. Потом был у Пинхора, провел там два часа. Потом опять читал.
Нируц что-то невнятно пробормотал.
– Что ты сказал?
– Ты двадцать семь списков прочел за две недели, – глухо сказал Нируц.
– Да. Двадцать семь списков.
– Так давай подытожим. События последних недель, Малук. Арест галилеян. Твои разговоры с образованным гончаром.
– Ничего мы сейчас не подытожим, – нелюбезно сказал Севела. – Ты пьян.
– Нет, не пьян.
– Хорошо, – сказал Севела. – Давай подытожим.
– Начинай, – велел Нируц.
Он поставил стакан на стол и прикрыл глаза.
– Четыре года тому назад в Провинции возникло новое учение, сходное с учением братьев-эссеев…
– Семь, – поправил Нируц, не открывая глаз.
