Девятнадцать лет тому назад в стройотряде, под Кустанаем, Никон вышел один против четверых местных – но бить не стал, а положил на шею лом и, сипло выдохнув, согнул. Местные быстро развернулись и ушли. А вечером принесли в расположение отряда ящик водки – так сказать, "за уважение".
Доктор Никоненко. Добрый, опасный, как пулемет… Никон работал в Первой Градской старшим ординатором в отделении урологии.
Перед дверью палаты Сергеев придержал Никона за локоть и спросил:
– Ну, а Света чего?
– Да пошла она… – сквозь зубы сказал Никон. – Сука.
У Сеньки давно не ладилось с женой. Но последние полгода эти нелады стали безобразными. Сенька часто и подолгу лежал в больнице, а жена почти не показывалась. Сеньке на жену было наплевать, он давно на нее рукой махнул, жил отдельно, на даче. Но тяжело скучал по двухлетней дочке.
– Слушай, ты, дрянь… – угрюмо сказал Никон по телефону неделю тому назад. – Сама носа не кажешь – черт с тобой… Дочь приведи – слышишь? Дочь приведи, у него совсем плохи дела!..
Сенькина жена ответила, что не хочет травмировать девочку.
– Мразь! – сказал Никон и бросил трубку.
За Сенькой ухаживали Сашка Берг, Бравик, Никон, Сергеев, Тёма Белов – компания.
Неожиданно появился Майкл, всеми давно позабытый. Их жены готовили для Сеньки, сами они расписали между собой дежурства, раздобывали и приносили нужные препараты – в Москве плохо было с препаратами. Сергеев засбоил с романом, перестал реагировать на звонки из издательства. Саша Берг с помощью своего ньюйоркского приятеля Марка Стронгина списывался с известными американскими клиниками. (Саша был человек не медицинский, он много фантазировал насчет того, что там, где не помогут московские врачи, обязательно помогут американские.) Бравик дергался, брюзжал на своих докторов, в операционной кричал, швырял на пол зажимы, стал держать водку в кабинете, чего никогда прежде не делал.
Майкл приехал из Бакулевки со стерильным набором, отодвинул здешних реаниматологов, сам закатетеризировал Сенькину яремную вену (здесь почему-то не могли добраться до подключички, говорили про какие-то "синостозы"). Майкл, напряженно сопя, все сделал, помялся, покурил с Никоном и уехал, оставив свой телефон. И стал приезжать через день. Что-то в нем дрогнуло, когда он увидел Сеньку.
Сенька говорил:
– Да нормально все, мужики… Чо вы ходите сюда делегациями…
А у самого в глазах всплывала смертная тоска.
Сергеев хотел открыть дверь, но дверь отворилась сама, и из палаты вышел Бравик.
Толстенький, сутулый, в очках с массивной темной оправой.
– Здравствуй, Гена… – сдавленно сказал он, отвернулся к стене и, кхекая, заплакал.
– Бравик… – сказал Сергеев. – Прекрати, Бравик.
Бравик отмахнулся и стал искать по карманам платок, нашел, вытер лицо и лысину, блестевшую от испарины.
– Ну, чего ты? – недовольно сказал Никон. – Чего ты, старый?
– Все… Все, я пошел… – невнятно сказал Бравик, вытер глаза и засеменил по коридору.
– Расклеился Бравик, – сказал Сергеев.
– Что ни день – то панихида, – зло сказал Никон. – Ни хера себя в руках не держит.
– Сенька в сознании?
– Да так, знаешь… Утром еще что-то отвечал. Мочевина за сорок. Приплыли…
Они вошли в палату.
– Халат надень, – сказал Никон.
Сергеев взял со стула сложенный накрахмаленный халат, расправил, встряхнул и надел, не застегивая.
Сенька лежал с приоткрытым ртом, глаза его были закрыты. У кровати стоял штатив с двумя полулитровыми флаконами. Тонкая прозрачная трубочка от одного из флаконов тянулась к катетеру возле ключицы.
Сергеев взял Сеньку за вялую кисть.
– Сенька… Это я, – сказал Сергеев.
– Ладно, я пошел, – сказал Никон. – Позвони мне попозже. Часов в одиннадцать.
– Пока, Никон.
Они пожали друг другу руки, и Никон ушел.
Сергеев приоткрыл дверь на балкон (это была особенная палата, сюда помещали VIPперсон, у этой палаты был маленький балкон и санузел с душем) – чтобы немного проветрить. Он снял ботинки, достал из портфеля тапочки, "Московские новости" и "Мартовские иды". "Мартовские иды" он принес для Сеньки. Накануне Сенька был в сознании и попросил принести что-нибудь хорошее и известное. Сергеев включил настольную лампу на тумбочке возле кресла, выключил верхний свет, сел, положил ноги на стул и стал читать "Московские новости".
Ему было стыдно признаваться себе в этом, но он надеялся, что Сенька умрет не при нем. Пусть при Никоне, при Майкле, но не при нем. Не любил он быть крайним.
Но, впрочем, никогда не уворачивался.
Сергеев нахмурился, подумав, что в бытность его доктором тяжелые больные чаще всего почему-то погибали именно на его дежурствах. Или просто такое случилось несколько раз, а потом это стало как будто фатальностью, отделенческим мифом.
– Имярек очень тяжелый… – говорил на утренней конференции заведующий, Папа Шехберг. – Кто сегодня дежурит?
– Геннадий Валерьевич, – отвечали Папе.
– А… Пиши, Гриша, эпикриз… – говорил Шехберг.
Часа два Сергеев маялся – пытался читать, дремать, сходил в ординаторскую, позвонил домой.
– Как он, Гена? – спросила Маринка.
– Неважно… Совсем плохо…
– Гена, ну что же она за баба такая? Есть в ней хоть что-нибудь человеческое?
– Да не важно все это, Маринка…
– Генчик, я рано уйду, там голубцы будут, на плите, ты разогрей…
– Спокойной ночи, целую…
Потом еще звонил Саша Берг. Сергеев к телефону не подошел, попросил сестру передать, что все по-прежнему.
Он вышел на балкон, выходивший в сторону Нескучного сада, покурил.
Еле слышно доносился шум машин с Ленинского проспекта. Дождь прекратился. Пахло сырой землей. Февраль выдался на удивление теплым, да и зима была малоснежная.
Грязный снег у оград и на газонах за неделю растворили дожди. Казалось, еще несколько дней – и начнется настоящая весна.
"Февраль – достать чернил и плакать. Писать о феврале навзрыд…"* – подумал Сергеев.
Он посмотрел на небо, подсвеченное городскими огнями, докурил сигарету и вернулся в палату.
Сенька дышал хрипло и часто. Стойка для капельницы стояла в углу – час назад сестра отсоединила капельницу от катетера и переставила стойку.
Приходил дежурный доктор.
– Здравствуйте, Геннадий Валерьевич.
– Добрый вечер, Павел Леонидович.
Доктор подошел к Сеньке, снял с груди одеяло, приложил фонендоскоп, подержал за запястье. У Сеньки дрогнули веки.
