– Ваш Бравик… – гость элегантно затянулся. – Ваш Бравик вовсе не чурбан. Он нередко думал – что-то не в порядке в его Датском королевстве. И всякий раз, когда он совершал ошибки, он ехал к Пряжникову. На Остоженку или в Перхушково.
Они играли в шахматы. Сегодня… – Гость посмотрел на часы. – Собственно, уже вчера – Бравику пришло в голову, что за ошибки ему придется расплатиться смертью Пряжникова. За все свои ошибки. За прошлые и за будущие. И ему стало страшно.
– Да бросьте! – раздраженно сказал Сергеев. – Вы слишком мудрите!
– Не верите? Зря. Непохоже на Бравика, да? Некоторые оголтелые прагматики иной раз нарезают такие идеалистические виражи! Только диву даешься! И потом – баланс. Бравик не зря ездил к Пряжникову.
– Да мы все к нему ездили, – буркнул Сергеев.
– Верно. И каждый – за своим. Баланс… В своей повседневной практике Бравик отличался от Пряжникова. Семен Петрович ведь добряк каких мало. Как он всегда обласкивал бессемейных старух, не спешил их выписывать, игнорировал лишние койко-дни… А Бравик полагал, не без оснований, что его бесстрастность в этой жизни уравновешивается сердечностью Пряжникова. А теперь Пряжников погибает, и нарушился баланс. Вот Бравик и расплакался.
– Как-то все это чересчур… психологично.
– Ну, знаете, – холодно сказал гость. – Вы же не мальчишка, не стоит отказывать себе в умственной деятельности.
Сергеев бросил вниз окурок и заглянул в палату. Сенька дышал. Сергееву показалось, что настольная лампа светит слишком ярко. Как будто это могло мешать Сеньке. Он поставил ее на пол, за кресло.
Гость стоял на балконе, упираясь локтями в поручень, и смотрел в темноту.
– Что-то забыли? – спросил он.
– Я обещал Никону, что позвоню.
– Не надо, – посоветовал гость. – Он спит. Выпил водки и спит. Позвоните утром.
А еще лучше – поезжайте к нему домой утром.
– Да, пожалуй…
– Поезжайте, поезжайте. Утром вы здесь будете не нужны.
– Ну, а что Никон? – спросил Сергеев.
– В смысле?
– Что вы думаете о Никоне?
– Геннадий Валерьевич, это вы думаете о Никоне. А я о Никоне знаю.
Гость побарабанил пальцами по поручню, развернулся, посмотрел сквозь оконное стекло в палату, потом посмотрел на часы.
– У вас слишком отточенные формулировки. Слишком верные для нормального разговора.
– А разве у нас с вами нормальный разговор? Ничего себе – "нормальный"! Это же бред, мистика, черт знает что…
Гость оперся спиной о поручень и сунул руки в карманы халата.
– Ну, слава богу. Хоть с этим вы согласны. Но все-таки – кто вы такой? Вы все знаете. Все-то вы знаете…
– А я-то уж обрадовался, что вы перестали "почемукать". Я – символ, понимаете? Я обстоятельство, даже, если хотите, формальность. Я всегда сообразен тому, с кем приходится иметь дело. И мое нынешнее обличье, мои манеры – все это соответствует вашему психическому статусу. Кто я?.. Вот будь другой на вашем месте, я вполне мог бы ответить – "Я смерть". Просто и со вкусом. Но вы-то понимаете, что никакая я не смерть. И вообще, то, что все вы называете "жизнью", и то, что вы называете "смертью", это, если взглянуть со стороны, немного не то, что вам кажется. Вот, в доступных вам образах, – это такие равнозначащие составляющие одного процесса.
– Откуда это – "со стороны"? – живо спросил Сергеев.
Гость пропустил вопрос мимо ушей и с сожалением сказал:
– Эх, будь у вас философское образование – я бы с вами по-другому поговорил.
Итак – Никон? Тут все понятно! Мышечный тип. Нет, нет! – Гость вскинул ладони. – Все его достоинства при нем! Чудесный колоритный мужик, очень непрост по-своему.
Громила… Слуга царю, отец солдатам… Это вы все рефлексируете с вашим Бравиком. А Владимир Астафьевич не рефлексирует. Он из тех, что сначала стреляют, а потом задают вопросы.
– Не преувеличивайте, – устало возразил Сергеев. – Никакой он вам не "колоритный мужик", не надо так фамильярно. Он достойный и умный человек.
– Извините. Я отозвался о нем развязно. Извините. Я только хотел сказать, что в числе реакций Никона есть одобрение, равнодушие и активное – до рукоприкладства! – неприятие. А полутонов Никон не знает. Спросите его – что он думает о происходящем? Он, наверное, не ответит. Ничего он такого не думает. Света – дрянь и предательница. У Сеньки дела – говно. Чего тут думать? Надо лечить сколько можно и сидеть ночами. Остальное от лукавого. И он сидит, помогает лечить, кроет матом Свету. И ничего особенного не думает. А если бы стал думать, так надумал бы, чего доброго, что Сеньку должно вытащить одно его, Никона, присутствие рядом. Он же такой бугай, такой похуист. Какая уж там смерть – он же рядом.
Они помолчали. Потом гость вновь заговорил:
– Вот вы ничего не спросили о Майкле…
– Собирался, – сказал Сергеев. – Как раз собирался.
– А он, пожалуй, ближе всех вас к пониманию того, что происходит.
– Вот как?
– Представьте себе. Он же лет пять как отошел от вашей компании? Помните, почему?
– Помню, – сказал Сергеев. – Мишка женился.
– Так и вы все женились. И не по одному разу.
– Он очень сильно женат.
– Что значит "сильно"?
– Ну, у нас так шутят, – усмехнулся Сергеев. – "Сильно женат" – это значит счастливо женат. Прочно женат. На всю жизнь женат.
– Хорошо сказано. У него ведь сын?
– Да. Егор. Так что Майкл?
– Ваш Майкл всю жизнь идет в бой. Он герой, обычный и незамысловатый герой…
– Да бросьте вы! Почему у вас все так накатанно и гладко? Постоянно у вас наготове формулировка!
Сергеев вдруг разозлился, ему вдруг захотелось возражать.
– Слушайте, вам то ли хочется поспорить, то ли вы ни черта не понимаете в своих друзьях. Ваш Майкл – герой, говорят вам. Комсомолец-доброволец. И специальность у него соответствующая, подходящая – реаниматолог. "Отступать некуда, позади – заградотряд". Вы сами вспомните его трудовую биографию, его "си-ви". Что он сделал, окончив ординатуру? Он взял и уехал – то ли в Якутию, то ли на Камчатку.
К черту на рога. В Москве работы не было? Сколько угодно. Но он сказал – в Москве, где полпрофессора и два доцента на каждый квадратный метр операционной, самостоятельным человеком можно стать к сорока, может быть, годам. И нырнул в земство. И через семь лет вынырнул победителем. Через семь лет Майкл все умел и ничего не боялся. И никаким красавцам не позволял разговаривать с собой покровительственно. Потому что за красавцами всегда стояли старшие товарищи, наставники. А за Майклом там, в Якутии, никто не стоял. Один только портрет Войно-Ясенецкого висел на стенке в ординаторской*… Майкл там был один анестезиолог-реаниматолог в радиусе семисот километров.
