Бравик провел утреннюю конференцию и попросил Митю зайти к нему.
– Митя, – сказал Бравик, – мне надо поехать в Тверь. Лучкова завтра оперировать не будем.
– Правильно, – сказал Митя. – Я вам говорил – он не подготовлен.
– Вот, вот. Пусть его анестезиологи еще подготовят. Цистэктомию сделай сам.
Аденомы пусть ординаторы делают. Ты проследи. Встань на первые руки. Ты или Гурам…
– Хорошо, Григорий Израилевич. Разберемся, – сказал Митя. – В двенадцатой палате постинъекционный абсцесс.
– Это безобразие. – Бравик повысил голос. – Это никуда не годится! Гулидова палата?
– Григорий Израилевич, у Гулидова пять палат, – резонно сказал Митя. – Ну что вы, а? Он не может каждую ягодицу отследить. Это вообще интерн абсцесс пропустил.
– Так… Не надо мне тут адвокатов. Вот пусть Гулидов сам идет в гнойную хирургию, сам договаривается и сам переводит. Здесь вскрывать не будем. Это безобразие!
– Да переведем, – спокойно сказал Митя. – На пластику лоханки вы в графике.
Переносить?
– Оперируй. Вместе с Гурамом оперируйте.
– Понял. Только я график перепечатаю, а вы – подпишите.
– Да, разумеется, – сказал Бравик.
Он отпустил Митю и позвонил Никону. Трубку взяла постовая сестра.
– Владимира Астафьевича…
– Он в перевязочной, – сказала сестра.
– Это Браверман говорит. Позови его, пожалуйста.
– Ага… Сейчас, Григорий Израилевич…
Она стукнула трубкой по столу и убежала.
Вскоре подошел Никон.
– Привет, Бравик. Как дела?
– Все нормально. Ты знаешь, я в Тверь уеду завтра.
– Зачем тебе в Тверь?
– Конференция. Назаров попросил… поприсутствовать.
– Ну, давай. Водки попьешь, аспирантку склеишь, – хохотнул Никон.
– У Худого день рождения завтра.
– Точно, – сказал Никон. – Мы проставимся за тебя. Не переживай.
Бравик не любил дней рождений, крестин, свадеб, спусков яхт на воду, почти никогда не ходил – на него не обижались.
– Как он себя чувствует?
– Бравик, это не комментируется, – усмехнулся Никон. – Хорошо себя чувствует.
– Его, вообще, обследовали потом? – сварливо спросил Бравик.
– А это надо?
– Да пожалуй, что не надо, – буркнул Бравик.
– То-то, – сказал Никон. – Когда ты вернешься?
– В пятницу.
– Ну, давай. Счастливого пути.
– Пока.
Бравик положил трубку.
Бравик боком вошел в купе, положил портфель на полку и неловко, бочком, сел, не сняв пальто.
Билеты для него были заказаны в мягком вагоне, это было хорошо. Было бы совсем хорошо, если бы в соседях оказался молчун средних лет, непьющий, аккуратный.
Такой, чтоб пошелестел немного газетой, попил чаю и лег спать.
Бравик снял пыжиковую шапку, протер носовым платком запотевшие очки, провел платком по подмокшей лысине, отдернул занавеску и посмотрел на часы. До отправления поезда оставалось пятнадцать минут. Бравик очень не любил спешки, суматошного проталкивания по коридору, не любил пережидать, пока соседи разложат по ящикам сумки и коробки, и всегда приезжал к поезду загодя. Но стоило ему выйти на перрон, он начинал торопиться, семенил, обгонял носильщиков, успокаивался только в купе.
Он встал, повесил на вешалку немодное серое пальто с каракулевым воротником, поверх пальто повесил пиджак, переложил в портфель портмоне. Потом вынул из портфеля несессер, книгу Конецкого "Вчерашние заботы", полиэтиленовый пакет с войлочными тапочками. Мелкие деньги – чтобы расплатиться за белье и чай – у него лежали в очешнике. Бравик, пыхтя, расшнуровал ботинки, задвинул их под полку, снял брюки, быстро достал из портфеля синие тренировочные штаны, надел, вздохнул, бережно разгладил брюки по складкам и повесил на плечики.
Прекрасно… Он взбил подушку, положил в изголовье портфель, накрыл его подушкой и подумал, что к путешествию готов. Потом включил светильник, погасил верхний свет, лег, раскрыл Конецкого и стал ждать соседа.
Вскоре состав громко скрипнул, качнулся и еле ощутимо поплыл.
Постучав, вошел проводник – молодой широкоплечий парень в голубой форменной рубашке с погончиками. Бравик заплатил за белье, спросил чаю и про соседа.
Проводник улыбнулся и сказал, что до Твери Бравик поедет один. Бравик улыбнулся в ответ.
Это было просто превосходно.
Проводник ушел, минут через десять вернулся, принес чай. Бравик сел, отдуваясь, сделал несколько глотков – после метро и торопливой одышливой ходьбы по перрону ему хотелось пить. Чай был вкусный, крепкий. Бравик еще раз вытер платком лоб и опять прилег.
Он лежал поверх одеяла и слушал погромыхивание колес на стыках. За занавесками проносились огни подмосковных станций, в купе было натоплено, чисто, свежим пахла наволочка, тепло светил желтый ночник в изголовье. Краем глаза Бравик видел, как покачивается в тонкостенном стакане с мельхиоровым подстаканником янтарный чай, слышал, как еле-еле позвякивает ложечка. Он подумал, как замечательно выспится в эту ночь (Бравик всегда хорошо спал в поездах). Он с наслаждением умостился. Сначала Бравик было почитал Конецкого, но потом закрыл книгу и положил на живот. Читать не хотелось. Хотя Конецкий при любых обстоятельствах был ему мил – квинтэссенция самоиронии, спокойное отношение к жизни, неповторимые моряцкие юмор и фольклор и очень верное понимание человеческих характеров. Умница. И трудяга. Бравик любил умниц и трудяг.
Но читать не хотелось. А было чертовски приятно лежать вот так одному, в полуосвещенном купе, слышать поскрипывания вагона, представлять, как за толстым двойным стеклом окна проносится темный снежный вечер, ощущать под собой удобную полку с мягким матрасом и толстым рыжим одеялом, слышать негромкое хлопанье дверей в соседних купе и неторопливые, небеспокоящие шаги по коридору… Бравика нимало не заботило, что там завтра станет происходить в его отделении. Митя (собственно – Дмитрий Александрович, старший ординатор) был самостоятельный и осмотрительный доктор, он в отсутствие Бравика содержал отделение в образцовом порядке.
Наверное, если бы Бравик был "книжным профессором", он немедля разложил бы на столике текст завтрашнего доклада или рукопись грядущей статьи. Но Бравик не был "книжным профессором", он отдыхал, лежал с книгой на животе и улыбался.
Немного погодя он прошел в туалет, вернулся, постелил белые накрахмаленные простыни, лег и вскоре глубоко и покойно спал.
Синим морозным утром поезд остановился в Твери.
Бравик, крепко держа ручку портфеля, вышел из душноватого, пахнувшего брикетным углем теплого коридора в холодный тамбур.
