…Говорил со мной, как с братом
Про коварный зарубеж,
Про поездку к демократам
В польский город Будапешт…
Наташка грустно сказала:
– Целых две недели тебя не будет…
– Я тебе звонить стану, – нежно прошептал Саша и поцеловал Наташку в висок. Он знал: мало того, что будет звонить, – он будет звонить ежедневно. – Что тебе привезти? Так в кино всегда спрашивают: "Что тебе привезти из Лиссабона, дорогая?" Про шмотки я молчу, болгары в глаза таких шмоток не видели, какие ты носишь.
Наташка польщенно усмехнулась. Ее старшая сестра Вера – белесая, с лошадиными зубами и великолепной спортивной, точеной фигурой – одевалась сама и одевала Наташку. Фарцовщики на Беговой и в Лужниках ходили перед ней на цырлах, она была клиент. Вера была привередлива, как Жаклин Онассис, и выдерживала стиль, как Коко Шанель. Она презирала дешевку из "Тати", обувь покупала только итальянскую, трикотаж – только шведский, а джинсы – только штатовские. Она издевательски смеялась, когда ей пытались задвинуть сингапурскую туфту. Она отставала от сверстниц из Брюсселя и Лос-Анджелеса на полсезона, не больше. Конечно, одеться на мэнээсовские сто двадцать и стипендиальные сорок было невозможно, немыслимо.
Однако у сестер, слава богу, был папа, профессор биофака МГУ. Он был разведенный папа, но о дочерях и бывшей жене трогательно заботился, еженедельно загружал продуктами холодильник в квартире на Усачевке и постоянно подбрасывал сестрам.
– Привези мне розовое масло, – попросила Наташка. – Ленка Грицук была на "Слынчев бряге", привезла такие колбочки, их в Казанлыке делают, в Долине роз.
Пахнет сказочно.
– Привезу, – пообещал Саша. – А ты честно скучай по мне. И помни, сука, Вовик тебя любит.
Это у них была такая шутка, они часто так друг другу говорили. Осенью Вова Гаривас, который был в Сенькиной компании главным поставщиком "нелегалки", дал Саше на ночь сборник рассказов ленинградского писателя Сергея Довлатова, эмигрировавшего на Запад. Сборник назывался "Наши", и это был не ксерокс, не самиздатовская машинописная перепечатка, а настоящая американская книжка, опубликованная издательством "Ардис" в прошлом году (остается только удивляться, с какой оперативностью Гаривас добывал книжные новинки). Саша с Наташкой читали вслух сборник всю ночь и хохотали так, что наутро болели скулы и сел голос. В этой книжке вохровцы уводили уголовника со свидания, а он вырывался и кричал жене: "Надька, сблядуешь – убью! Разыщу и покалечу, как мартышку… И помни, сука, Вовик тебя любит!.." Саша, возвращая книгу, сказал Вове:
– Слушай, какой замечательный писатель! Я про него раньше не слышал. А кто он, вообще, такой?
Гаривас сказал, что Сергей Довлатов – бывший журналист, что он жил в Ленинграде и Таллине, что ему "перекрыли кислород", и он в семьдесят восьмом уехал. И еще Гаривас пообещал Саше книгу "Зона: Записки надзирателя" Анн-Арборовского издательства "Эрмитаж".
– Только на "Зону" очередь, – сказал Вова и поморщился – невольно получился мрачноватый каламбур. – Ее сейчас Генка читает, потом Боря Полетаев будет читать, потом Дорохов. А вот после Дорохова я тебе дам.
– Где ты берешь такие классные книжки? – завистливо спросил Саша.
– В библиотеке, естественно, – легко сказал Вова. – Во многия знания многия печали, Саня. Меньше знаешь – крепче спишь. Читай и радуйся. Какая тебе разница, где я их беру?
Вообще, Вова Гаривас был занятным типом. Он был хирург, в прошлом году закончил институт, работал вместе со своими друзьями Гришей Браверманом и Геной Сергеевым в шестьдесят четвертой больнице. Но Саше казалось, что Гаривас очень тяготеет ко всему словесному, что литература занимает его больше, чем медицина. И когда Саша сказал об этом Сеньке, тот ответил: "Вовка в медицине не задержится, помяни мое слово. Он или писателем станет, или журналистом".
Гаривас был здорово начитан, и видно было по нему, что литература для Гариваса не музей, но привычный интерьер, обжитое жизненное пространство. Вову всегда было интересно послушать. Он так, по-свойски, говорил о писателях, так хорошо знал перипетии биографий и сонм библиографий, что корифеи писательского дела превращались для Вовиных слушателей из памятников в людей. Из покрытых пылью застекленных портретов в школьных кабинетах литературы писатели превращались в живых людей. В пьющих, брюзжащих, добрых, злопамятных, обремененных большими семьями, удачливых и несерьезных – в живых людей. В мелочных и щедрых, осаждаемых кредиторами и не ладящих с тещами, запутавшихся в любовницах и добивающихся литфондовских дач – в людей…
Вова выкладывал уместные цитаты, как профессиональный картежник выкладывает на стол "стрит" или "каре". Гаривас помнил, что сказала Гертруда Стайн молодому Хэму в ноябре двадцать четвертого года, как однажды пошутил на лекции в Филадельфии Марк Твен, о чем однажды заспорил Шервуд Андерсен со своим издателем. Вова о литераторах говорил этак по-домашнему, как о добрых, старых знакомых… "Как хорошо сказал однажды Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин…",
"Лермонтов Михал Юрьевич имел скверное обыкновение говорить лишнее, был злоязык и несдержан…" Саше все это нравилось. Он видел, что Вова не выпендривается, не щеголяет своей начитанностью. Саша понимал, что Гаривас просто уютно и привычно чувствует себя в пространстве книг.
В позапрошлую пятницу, у Сеньки, на Метростроевской, Мишка Дорохов читал свои стихи. Он, собственно, не читал, а мелодекламировал. Как Галич, пощипывая струны гитары. Мишка исполнил меланхолическое стихотворение, представлявшее собой невеселые размышления интеллигента о прожитом. И кончалось это стихотворение такими словами (Саша запомнил):
…А сегодня все просто -
Из окон бренчанье гитар,
Гастроном, перекресток,
Аптека, пустой тротуар…
– Далась вам эта аптека… – закуривая, пробормотал Гаривас, когда Мишка отложил гитару.
– Кому это "вам", а, Гаривас? – подозрительно спросил Дорохов.
– Галичу, Блоку… Тебе вот еще, – Гаривас выпустил в потолок струю дыма и невинно улыбнулся Мишке. – Это, Миха, называется "невольным эпигонством".
Стесняться этого не надо, это получается непроизвольно и естественно. Как будто пукнул на людях. Чего там, все понимаем. Вот, скажем, Александр Аркадьевич следующим манером изобразил: "Лишь неизменен календарь в приметах века… Ночная улица, фонарь, канал, аптека…" А у Блока, стало быть, так: "Умрешь – опять начнешь сначала, и повторится все, как встарь. Ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь…" А теперь еще ты. С третьей по счету аптекой. Не многовато ли получается аптек в русской поэзии, Миха?
Вот такой он был парень, этот Вова Гаривас.
Саша на инструктаже узнал, сколько денег ему поменяют. Меняли по сорок пять рублей, деньги, конечно, смехотворные. В переводе на болгарские деньги получалось что-то около сорока левов. Но Саша прикинул – если не шиковать, то на горячие бутерброды и вечерний бар ему хватит. Кроме того, очень толковый совет дал Гаривас.
