– Да, мсье, – сказал гарсон. – Моя семья. Я владелец кафе.
– Вы извините мою бесцеремонность… А давно ваша семья живет в этом доме?
– Семь поколений, – не задумываясь, ответил тот.
По серому булыжнику ходили толстые голуби, седенькая дама в бежевых брюках поливала из шланга синий "Ровер", за соседним столиком тихо разговаривала пожилая азиатская пара, бутуз в наколенниках неуверенно ехал на стучащих по булыжнику роликовых коньках… "La vie en rose…" – М-да…, – выразительно сказал Гаривас и на школьном французском попросил еще пива. …Гаривас родился и вырос за Уралом, в пыльно-панельном городе с нефтекомбинатом, десятком секретных заводов, общевойсковым училищем и хоккейной командой первой лиги. Гаривас не раз говорил Бергу, что можно сколь угодно клясть провинциалов, заполонивших Москву, но, ей-богу, никто ее, Москву, так не любит, как они, провинциалы. Потому что никто так не тоскует по вековому городскому уюту, как интеллигенты, живущие в невыразительных панельных городах.
Когда-то все они – Берг, Гаривас, Тёма, Ванька Никоненко, Фриц Горчаков – истово исповедовали городской культ прежних лет:
На Песчаной – все песчано,
Лето, рвы, газопровод,
Белла с белыми плечами,
Пятьдесят девятый год,
Белле челочка идет…
Ну и, конечно, "Последний троллейбус", "…и выезжает на Ордынку такси с больными седоками…", "…прощай, Садовое кольцо, – я опускаюсь, опускаюсь…",
"…и только в марте вздрогнешь, если вдруг колеса скрипнут или звякнет сталь, и заскрежещет флюгер поутру, и в переплет окна хлестнет мистраль"… Всякое такое…
Потом каждый выбрал свой круг рая. Тёма преподает славистику в Монтре и Нанте (хотя, черт его, Тёму, разберет, чем он там на самом деле занимается, таинственный бывший "безопасник" муниципального батальона "Берта"), Гаривас полгода назад стал главным редактором "Время и мир", Ванька пребывает в молекулярной биологии – от Октябрьского Поля до Сан-Диего, водит дружбу с Соросом, Боруховым из "State New York University"* и Риснером, Бергу подай горы и еще эти вот городки с ратушами и фонтанами.
– Ну что тебе сказать. – Гаривас развел руками. – Слава богу, что все это существует. Это же и есть нормально.
– У нас, блядь, как будто жизнь украли… – злобно сказал Берг.
– Да брось ты, ничего у нас не украли, – беспечно отмахнулся Гаривас. И с удовлетворением добавил: – Не успели, суки.
А тогда они с Гаривасом переглянулись, допили пиво и вернулись в автобус.
Утром Берг проснулся от того, что в туалете рыл Томас. Томаса подарил Вацек два года тому назад. Томас походил на пуховую детскую варежку и пронзительно пищал по ночам. Его вообще сначала назвали Тамарой, но вскоре в гости пришел Гаривас, друг животных и детей. Гаривас произвел исследование и сказал, что это кот.
Томас рос, много ел, апатией отличался как до кастрации, так и после, вырос в мягкого бело-рыжего красавца. Не переносил поездок в машине – его тошнило. Машка была привязана к Томасу, говорила, что Томас – сапиенс.
Корытце с песком стояло в туалете. Около семи часов Томас совершал отправления и рыл.
– Замри, придурок, – тихо сказал Берг.
Томас затих, а Машка заворочалась.
– Маш… Машунь… Кататься поедешь? – прошептал Берг.
Машка невнятно ответила и придвинулась к Бергу теплой попой.
– Ясно, – сказал Берг.
Он осторожно встал, укрыл Машку поверх ее одеяла своим, взял телефонную трубку и ушел в ванную. Там он набрал номер Гариваса и спросил:
– Вовка, ну чего – едем? Доброе утро.
– Доброе утро, – сипло сказал Гаривас и прокашлялся. – Да, конечно. Поехали.
Берг принял душ, побрился и поставил чайник.
– Саш… – позвала из спальни Машка.
Берг заглянул к ней.
– Ты поехал?
– Ну да… Мы с Гаривасом. Я вернусь к шести.
– Там отбивные в холодильнике, – сказала Машка и с головой накрылась верблюжьим одеялом.
Берг позавтракал, положил в сумку готовые отбивные в фольге, залил термос и подумал, что его холостой друг Гаривас, конечно, ничего не возьмет, а к трем часам пополудни проголодается и станет недоуменно оглядываться в поисках кафе с глинтвейном, шпикачками и камином.
Когда он подъезжал к "Юго-Западной", часы на запястье пикнули десять.
Гаривас стоял у метро и протирал очки.
– Привет, – сказал Гаривас, положив лыжи на траверсы, а палки и сумку – на заднее сиденье. – Который час?
– Десять. Привет.
– Так, – сказал Гаривас. – Рули. Поезжай по Кольцу. К Дмитровке.
– Ты не темни, – сказал Берг и тронул машину. – Куда едем?
– Ты помнишь поворот с Дмитровки на Ярославль?
– Ну… Через канал? В Яхрому едем?
– Рядом.
– В Ильинское?
– Рули, Саня.
– Хорошо, саиб. Слушаюсь, саиб, – сказал Берг.
Они поехали по Кольцу, Гаривас достал из кармана кассету и поставил – у него была такая причуда, он носил с собой кассеты и ставил их в чужих машинах, домах и даже в барах.
– Это что? – спросил Берг.
– "Скрипач на крыше", – ответил Гаривас. – Марк мне позавчера записал.
"To life! То life! Lekhaem! Lekhaem! Lekhaem! To life!" – нормальный пархатый мюзикл, Гаривас любил такие. Первая жена Берга говорила Гаривасу: "Вова! Я ничего не имею против национальной культуры. Но только если это не через край.
Ты представь, что моя мама, Минасян, начинает при твоем появлении шпарить "Давиду Сасунского" Ованеса Туманяна, а мой папа, Лысенко, заводит "Ничь яка мисячна…", после чего пускается в гопак…" – "Антисемиты – это которые против семитов!" – остро реагировал Гаривас.
Берг убавил звук.
За Икшей Гаривас попросил остановить. На маленьком базарчике он купил ветчины и пива.
– Я взял поесть, – сказал Берг, когда Гаривас вернулся в машину.
– Ты взял, так и я взял. Слушай, дай порулить, а?
Они поменялись местами.
– Черт, приятно, – сказал Гаривас. – Сколько литров?
– Два. Ты летай пониже.
Берг свою "Вектру" знал хорошо – она вылетала сильно, отлично держала дорогу, но была тяжеловата. А Гаривас несколько лет подряд ездил на легоньком старом "Гольфе" и мог не рассчитать.
– Что там твой бегунок?
– Скоро, – довольно сказал Гаривас. – Дня через три. Вчера звонил из Хельсинки.
Последние недели Гаривас жил без машины, ждал, когда ему пригонят из Голландии "Омегу".
– Коробка – автомат?
