Может быть, даже именно на это его свойство Вера много лет назад и поймалась. Но она себе в этом отчета не отдавала, она вообще представить себе не могла, что могут существовать явления и свойства людей, ей непонятные.
Тогда же, много лет назад, юный Полетаев любил говорить юному Садовникову: “Человечество любит тех, кто любит человечество! ”
“Ого! Какой ты умный! ” – восхищенно отвечал Садовников.
Садовников в ту пору словесной гимнастики чурался, он ее и после не очень-то жаловал. Он оканчивал училище погранвойск и ценил всякую минуту яркого незамысловатого бытия. В нечастые увольнения спешил успеть ВСЕ. Пойти в театр, переспать с женщиной – красивой, нежной, интеллигентной, верной (нужное подчеркнуть), выпить с душой под вкусную еду и сыграть в шахматы с Борей
Полетаевым, человеком хорошим, хоть и штатским.
Юный Полетаев добродушно посмеивался:
Терпеть я штатских не могу и называю их шпаками.
И даже бабушка моя их бьет по морде башмаками.
Зато военных я люблю – они такие, право, хваты,
Что даже бабушка моя пошла охотно бы в солдаты!
“ Нет, ты все-таки мудришь… ” – благодушно отвечал
Садовников и влек Полетаева к порокам.
А у Полетаева было такое спасительное свойство – он не очень интересовался теми, кто не интересовался им.
Свойство уберегло его от нервических любовей. Влюблялся, это было, но стоило барышне выказать пренебрежение -
Полетаев терял интерес. Бывало, расстраивался, мрачнел, бывало – чуть ли не неделю… Но вскоре жизнелюбиво возвращался к бытию – к коньячку и “ философии ” с Геной
Сергеевым, к коньячку и Галичу с Сеней Пряжниковым, к водочке и шахматам с Садовниковым, к барышне попокладистее… Капризницы удивлялись, отдельные оборачивались через плечико, обиженно звали, иные сами бежали трусцой…
Когда он впервые увидел Веру, в его жизни еще ничего не было. Ни Института, ни Управления. Но был уже Темка
Белов, щенок, трепло, филфаковская звезда. Был уже этакий
“Арзамас ” – Вовка Никоненко и Сеня Пряжников (Господа
Почти Доктора), был Мишка Дорохов, инженер-химик, он еще не написал свою “Памяти Савла ”, но уже написал много стихов, была Мишкина комната на Полянке, где Генка пел
Мишкины песенки…
Мишкина комната была отделена от всей остальной коммуналки тем, что в нее вела дверь с черной лестницы. Так что Мишка был как бы сам по себе.
А Веру – Веру вообще тогда привел к Мишке Тема. Тема уже
ДВЕ НЕДЕЛИ клеил эту стройную, холодную шатенку – сроки для тогдашнего Темы абсолютно недопустимые. И был готов на все – на дуэль, на богословский диспут, спасать детей из пожара, плясать вприсядку, вышивать гладью. Он тогда наобещал Вере ареопаг интеллектуалов, чтение серебряновекцев, виолончель и сухое вино.
Какое там сухое вино…
Сенька принес восемь бутылок “Варцихе ”. Сам Мишка городил одну скабрезность на другую. Едва Пашка Фельдмаршал возник со своей виолончелью – на него рыкнули и погнали чистить картошку. А пока он чистил, Никон, дуралей, подпив, написал на Пашкином инструменте (слава тебе, Господи, не маркером, а Галкиной помадой): “Гварнери дель Джезу
Инкорпорейтед. Please! No Stairway To Heaven! ”
И никаких стихов Вере в тот вечер не обломилось, а получила она куплетики: “Мы ехали в трамвае, сосали эскимо и палочки бросали в открытое окно… ” Еще была вкусная беспонтовая закуска (картофель с укропом, Сенькин шпиг, дорогущие малосольные огурцы с Черемушкинского рынка, селедка с луком кружочками) и еще вот это Мишкино особенное:
… Пройдем досмотры и отчалим
К иным местам и временам,
Напишем письма, отскучаем,
Привыкнем к запахам и снам,
Мы сможем, выдержим, сумеем -
Усердно, постоянно, днесь…
И лишь тогда уразумеем:
Здесь все останется, как есть.
Здесь будут вьюги, будут мчаться
Такси, как призраки карет,
Здесь будет осенью качаться
Лес на Николиной Горе.
Здесь все продолжится, продлится -
Зимою, осенью, весной.
Все те же ливни будут литься
На Пироговку и Страстной…
Потом были чай с мармеладом и палящее танго – такое, после которого все присутствовавшие юноши должны были, как порядочные люди, не медля жениться на присутствовавших барышнях… Это Галка Пасечникова принесла свои пластинки.
Ее “ папуля ” резидентствовал в Аргентине, и Галка кормила компанию “ латино ” – и кухней, и музыкой, и наукой жарко любить в по-стели.
Но, как бы то ни было, едва Вера вошла в Мишкину комнату
(Тема галантно и несколько беспокойно поддерживал ее за локоть), студиозусы стали ухаживать наперебой, стали приглашать на танец. Ей это нравилось. Ей все тогда понравилось. Картошка с укропом, коньяк, которого она прежде не пила.
Нинка Зильберман даже заобижалась: как же, она прима, а тут – вот-те нате, хрен в томате…
Ярче всех витийствовал Тема. А Полетаев в тот вечер сидел тихонько в Мишкином кресле, стеснялся.
У Темы с Верой вполне мог завязаться роман, но Вера случайно уличила Тему в какой-то мимолетной сугубо плотской связи и по причине старомодной взыскательности резко отставила. А Полетаев все стеснялся. Достеснялся до того, что Вера сочла его высокомерным и обратила, принцесса, внимание. И разглядела как следует. Она влюбилась. А уж он-то был готов…
Вера рассмотрела, что Полетаев умен, добр и немелочен,
Полетаев радостно узнал, что принцесса заботлива и домовита… Они, черт побери, поженились.
Возле Рождественского бульвара Полетаев остановил такси.
“Подловил ”,- как говорила Катя.
Когда он бывал с Катей, то такси старался не останавливать. Объяснял, что такси – изредка допустимое излишество. Если Катю встречал после студии Полетаев, то они ехали домой на метро. Когда встречала Вера – на машине. Вера почти всегда брала машину – она раньше уходила.
Итак, папа – метро. Мама – машина.
Папа зимой носил серое пальто реглан. Летом, осенью и весной – летную кожаную куртку. Пятью сантиметрами выше правого кармана куртка была грубо и прочно заштопана.
(Туда однажды угодили две пули, пээмовский калибр. Это
Эдик-Покер, разгильдяй, со своей форс-группой чистил
Нижнюю Масловку. Пастор лежал в госпитале с пневмонией, и вместо Пастора Городецкий отдал Эдику Полетаева. Эдик шел, говорил в рацию, закомандовался, увлекся, а из-за угла сберкассы вышел армейский рейд с “Кедрами ” на изготовку.
