— Весьма польщен, ваше высокопреосвященство, — пробормотал фон Штраубе, — но должен сообщить, что род наш уже в четвертом поколении придерживается православного вероисповедания…
— Нет, нет! — подъял обе руки кардинал. — Вовсе не намереваюсь обращать вас в свою веру, и по уговору со Святейшим Синодом, заниматься прозелитизмом среди российских подданных нашей церкви строжайше возбраняется. Но по тому же уговору, церкви наши считаются равноблагодатными, и благословение любого из иерархов в равной степени благодарующе, независимо от того, произносите вы, обращаясь к Господу, "Отче наш" или "Te, Deum…."
— Но чем, я не понимаю, вызвано…
— Минутку, сын мой, — перебил его кардинал.
В это время из открытой кладовки слышалось, как служка пререкается с исполненным служебного рвения Вязигиным:
— Но ваша честь должны понять, что отпускаемые средства не всегда позволяют…
Голос брандмейстера был сама власть, суровая и лишенная снисхождения:
— Вы это мне перестаньте, милостивый государь! Средств отпускается более чем достаточно. На ваши сорок восемь квадратных саженей полагается иметь два брандшланга, два ведра и один пожарный топор. Отпущенных на это четырнадцати рублей с полтиною – более чем!.. Один брандшланг я, вправду, наблюдаю, одно пожарное ведро тоже; а где, позвольте вас спросить, еще один шланг и еще одно ведро, не говоря уже о топоре?..
— Да вот же оно, вот, ведро… Только что, буквально третьего дня…
— А мне вашего "третьего дня" не нужно, мне нужно, извольте понять, чтобы – сей миг! Или желаете, чтобы упомянул в отчете как полное манкирование?
— Сын мой, — вмешался подошедший к ним кардинал, — не стоит гневаться, гнев противен Господу. Видит Бог, найдем мы сейчас ваше ведро…
— Третьего ж дня, душой клянусь, ваше высокопреосвященство!.. Может, мулла к себе прибрал?
— А ты не клянись, не клянись, сын мой Теофил, то грех – клясться бессмертной душою; ты поищи получше, в других кладовых. У раввина, у муллы, у всех посмотри. Да порасторопней – господин советник, сам видишь, при исполнении государственной службы…
Гремя ключами и что-то продолжая бормотать про "скудные средства" и про "ведро от третьёго дня", чернорясник повел непреклонного брандмейстера в другой угол, а кардинал вернулся к фон Штраубе:
— Не осудите, сын мой, сами видите – мирские дела, без них, увы, тоже никуда… Я – о вашем лице в тот момент. Печать Божия на нем была, свидетель Господь! Некая высшая тайна… Скажите, вы что-нибудь знали о том сожженном письме? По-моему, вы там были единственный, кто…
— Простите, ваше высокопреосвященство, — сказал лейтенант, крайне смущенный, — но я бы не хотел какие-то свои догадки… прежде, чем удостовериться…
— Что ж, вполне похвальная осторожность… — смиренно кивнул кардинал. — Но – уж не взыщите, мой сын, за навязчивость – возможно, вам понадобится помощь с моей стороны?.. Признаюсь, я был настолько заинтригован, что возымел дерзновение тут же навести о вас кое-какие справки. По списку приглашенных во дворец узнал вашу фамилию, затем запросил Ватикан, и вот не далее как вчера имел длительный телеграфный переговор с главным ватиканским архивариусом. К удаче моей, ваш род, фон Штраубе, прежде, чем перебраться на восточный берег реки Зеи и там, с переходом на российскую службу обратиться в православие, пребывал в лоне римско-католической церкви и потому проходит по нашим церковным актам на протяжении долгих веков. Там, во тьме веков, прослеживается несомненное пересечение вашего рода с древней династией Меровингов – да, да, тех самых, благочестивых, первых франкских королей, прозванных еще Ленивыми. Что же касается происхождения самих Меровингов и основателя их рода герцога Меровея, то тут… — Он понизил голос. — Даже боюсь вам сказать, сын мой… Боюсь ереси, которая, возможно, выглядывает за этими словами… Однако же, в ту минуту, во дворце, увидев ваше лицо… Скажу вам: вопрос о священном Граале когда-то, еще в иезуитском колледже, был темой моей диссертации. Тогда уже я уяснил себе, что трактование его всего лишь как чаши с кровью Христовой есть только следствие не вполне точного перевода с древнефранкского языка… Быть может, грешники-тамплиеры первыми приблизились к истинному значению, а затем передали тайну мальтийцам, от коих, в свою очередь, уже император Павел, будучи мальтийским гроссмейстером, смог проведать… Уж не знаю, какая тайна содержалась в том сожженном письме, но возьму на себя смелость высказать предположение… О, конечно, всего лишь только предположение!..
— Нашел, монсеньер, я нашел! — раздался из угла голос служки. — Тут оно, второе ведро! Как вы в Божьем просветлении и сказали – точно, у муллы!
— Уж как-нибудь делите свое хозяйство, — недовольно пробурчал брандмейстер. — Записывали бы у кого что – поди, грамотные. А с топориком что?
— Так ведь только что у раввина в кладовой видеть изволили, помните, я еще показал?
— М-да, пожалуй… Ему-то зачем – мацу, что ли, рубить?.. А второй брандшланг, значит, говорите, у православных?
— Точно так! У владыки! Отпереть?
— Ладно, не будем тревожить. Только извольте уж отныне навести порядок, дело, поймите, государственной важности, под надзором у его превосходительства.
— Отныне, видит Бог, со всей непременностью! — радостно выкрикнул служка.
Вязигин, что-то еще бурча, направился к фон Штраубе и его преосвященству.
— Увы, сын мой, не дадут нам здесь поговорить, — вздохнул кардинал. — Быть может, все-таки наведаетесь еще когда-нибудь для разговора; смею предположить, он небезынтересен также и вам.
— Да, да! — с готовностью сказал фон Штраубе. — Непременно! Когда и где я вас могу?..
— Да здесь же, в двенадцатом нумере. В мои дни – по вторникам и четвергам.
Брандмейстер уже стоял рядом с печатью своей государственной значимости на лице.
— Тут, кажется, разобрались, — сказал он. — Ох ты Господи, бестолковство кругом какое! Что ж, пойдемте дальше, любезный барон.
Лейтенанту было жаль сейчас покидать столь многознающего кардинала, но ему впрямь хотелось еще кое-что в этом здании осмотреть, тут помощь облеченного властью Вязигина представлялась, в самом деле, бесценной. Он положил для себя принять участие в досмотре двух соседних нумеров, тех, что вызывали у него особое любопытство, а затем, сославшись на неотложные дела, распрощаться с брандмейстером и вернуться к сюда, к кардиналу. С этими мыслями он почтительно поклонился его высокопреосвященству, а тот, в свою очередь, неожиданно перекрестил его четырехпало и, к удивлению вытаращившего глаза служки, расцеловал тоже ошеломленного лейтенанта в обе щеки. Затем прошептал на ухо нечто загадочное:
— Благословляю тебя, сын мой, в предстоящих муках – не возроптать.
Фон Штраубе не понял, о каких муках он говорит, но спрашивать пока что не стал – Вязигин уже томился в коридоре, ожидая его.
— Меня что больше всего потрясает, — заговорил брандмейстер, когда лейтенант вышел к нему и закрыл за собой дверь, — так это полное такое вот головотяпство! Что случись – опять, уверен, ведер не сыщут. Оштрафовать бы их вместе со всеми ихними раввинами – так себе ж дороже обойдется: по опыту знаю – прескандальный народ! Ладно, черт им (прости, Господи!) судья… А не знаете ли, господин барон, каминов тут случаем нигде не топят?
