— Ihr Gluck, Lietenant! — крикнул он. — Ich diente in die Reiterei des Kaisers! Даже русский кляч будет слушайть настоящий каварерийст! Wir schon weit. Die Infanterie wird die Reiterei niemals einholen, besonders falls sie nicht verstehn, zu schiess en!
[65]
.
При учете одного убитого и одного раненного с их стороны, солдаты стреляли не так чтобы совсем уж никудышно, но звуки стрельбы вправду уже не доносились более – кажется, они все-таки, действительно, ушли.
— Es scheint, Sie sind gefahrlich verwuden?
[66]
– сказал фон Штраубе.
— Die Kleinigkeiten! — стоически отозвался "римлянин". — Un schon nicht weit.
[67]
.
— Wohin wir faren?
[68]
– спросил фон Штраубе.
Ответ полковника: "Dorthin, wo uns warten"
[69]
, – уже не породил в нем ни новых вопросов, ни удивления – видно, способность удивляться и задаваться лишними вопросами он за последнее время утратил начисто.
Вскоре пролетка остановилась у нарядного особняка, обнесенного чугунной оградой с кайзеровскими орлами. Ворота охранял высокий немецкий ефрейтор с такими же, как у "римлянина" пикообразными усами. Herr Oberst спрыгнул с пролетки, скомандовал лейтенанту: "Hinter mir!"
[70]
– и, по-прежнему не обращая внимания на свою рану, прошествовал мимо стража походкой истинного полковника, чеканя шаг, словно был обут не в эти постыдные больничные тапки, а в хромовые сапоги со шпорами, так что у ефрейтора не зародилось никакого другого порыва, кроме как стать навытяжку с сделать ружьем "на караул". Так же, держа "на караул", он пропустил мимо себя и лейтенанта.
Швейцар семенил по парадной лестнице, указывая им дорогу. Однако без участия швейцара дубовая дверь апартаментов распахнулась и навстречу им вышел светящийся улыбкой довольно молодой, холеный, тоже с пикастыми усами, господин во фраке, на котором горели алмазами высшие ордена нескольких держав.
Ничуть не смущаясь своего странного вида, Herr Oberst отдал честь и отчеканил:
— Herr der General! Der Auftrag ist erledigt. Der Bericht wird gewahrt sein. Lassen Sie zu, sich in Ordnung zu entfernen und zu fuhren?
[71]
— Ja, der Oberst, — кивнул господин, — haben Sie gut gearbeitet. Gehen Sie, sich zu erholen. Das Vaterland wird Sie nicht vergessen.
[72]
— Ich diene dem Kaiser und dem Vaterland!
[73]
– каким-то образом ухитрился клацнуть о пол войлочными тапками Herr Oberst и, по-парадному печатая шаг, что при его нынешнем одеянии выглядело несколько комично, удалился в ему лишь одному ведомом направлении. За ним по мраморному полу, как заячий след по снегу, обозначали путь крупные капли крови.
Дождавшись, когда тот уйдет, улыбчивый генерал в штатском обратился к фон Штраубе на превосходном русском языке, без малейшего акцента:
— Разрешите представиться, господин лейтенант. Я военный атташе посольства его величества кайзера Вильгельма, генерал-майор, граф Карл фон Валенрод. Кое-что мне известно о ваших последних злоключениях, да и не только об этом. Кстати, своему освобождению вы отчасти обязаны и мне. Однако прежде, чем мы продолжим наш разговор, я полагаю, вам хотелось бы прийти в себя, принять достойный офицера и дворянина вид. Мой дом в вашем распоряжении. Здесь вы в полной безопасности, под защитой кайзера. Ванну уже готовят. Белье и платье, уж не смущайтесь, мой друг, вам предоставят из моего гардероба, все новое, ни разу не надеванное. Брадобрей тоже ждет. А затем я попытаюсь ответить на все ваши вопросы, вы же, — если сочтете нужным, — на мои. Покуда – желаю отдохновения. До скорой встречи, мой друг.
За спиной у фон Штраубе уже стоял безмолвный лакей с банным халатом наготове.
Через какой-нибудь час фон Штраубе, одетый по последней парижской моде, свежевыбритый, благоухающий дорогим одеколоном, сидел в дорого и со вкусом обставленном кабинете военного атташе. В глубине стоял уже сервированный столик с яствами и вином, но хозяин кабинета не торопился к нему приглашать. Покуда он указал фон Штраубе на кресло против себя. Вид у генерала Валленрода теперь был уже не прежний, радушно-лучезарный, а задумчивый и даже, как показалось, немного неуверенный.
— Знаете, лейтенант, этот разговор несколько необычен для меня, — сказал атташе. — Полагаю, вы догадываетесь, что, при моей профессии, всякая тайна не есть что-то экстраординарное. Проникновение в тайны для разведчика такое же ремесло, как, например, для плотника забивание гвоздей. Мои же ремесленные навыки на сем поприще были высоко отмечены не раз. Я имею в виду не только это, — он указал на грудь, украшенную орденами, — а еще и шесть смертных приговоров, вынесенных мне рядом держав, включая сюда самые изощренные виды казни, как то: вытягивание жил (в Китае) и посажение на кол (какая мерзость! — в Турции), но, как изволите видеть, пока что не приведенных в исполнение. Иные романтические натуры, в особенности господа литераторы, ищут в этом ремесле нечто необыкновенное… "Рыцари плаща и кинжала…" Черт побери, глупей определения не придумаешь!.. Да, конечно, бывают ситуации из ряда вон. Когда надо, например, посадить самку скорпиона в сандалию старшего сына индийского раджи (вы, надеюсь, слыхали?) или с пятисот ярдов подстрелить из арбалета с отравленной стрелой одного китайского мандарина. Упомяну, сколь сие ни отвратительно, бегство через выгребную яму из румынской тюрьмы; в сравнении с этим ваш сегодняшний побег из "Тихой обители" – не более чем детская забава… Но все это – лишь крохотные элементы профессии; главное, клянусь вам, не это, совсем, совсем не это!..
— Что же, в таком случае? — спросил лейтенант, чтобы прервать затянувшуюся сверх меры паузу.
— Вот! — воскликнул Валленрод. — Вот! Вы сами же и предвосхитили мой ответ! Главное – терпение! Умение выдержать паузу и дождаться, когда ваш vis-a-vis сам задаст свой вопрос! Человек, — а я это давно для себя установил, — слаб и самовлюблен. Он любит говорить, самовыражаться, а отнюдь не безмолвствовать как кукла. Посему, его основная подсознательная цель – спрашивать, и, в конечном счете, самому же отвечать на собственные вопросы! Моя же задача, в этом случае, — молчать, изображать знаки удивления, даже, по возможности, восхищения на лице; рано или поздно собеседник сам выложит все свои тайны, за которые при грубом натиске не расплатишься порой и миллионами… Что же касается вашей тайны, мой друг, то она совсем иного рода; отсюда и моя некоторая беспомощность. Все мои методы, выработанные годами труда и наблюдений над самыми разными людьми, в данном случае оказываются бессильны. Вся беда состоит в том, что вы, боюсь, и сами не ведаете, в чем суть, в чем истинный, глубинный смысл той тайны, которую вы в себе с некоторых пор храните. Поэтому ваша (если я даже ее добьюсь) разговорчивость не приведет ни к чему, кроме хаоса бессмысленных звуков, то есть увеличения беспорядка в мире, которого и так, ей-Богу, достаточно. Я бы хотел, вопреки моим правилам, действительно, вступить с вами в разговор – в разговор двух людей, пока мало что понимающих, но ищущих истины, которая, в таком случае, быть может, где-то, глядишь, нечаянно и обретется.
