Бурмасов почесал в затылке:
— Гм… В каком-то смысле…
Фон Штраубе с жаром перебил его:
— Да коль угодно, в самом наипрямом! Что, спрошу я тебя, реальнее – то, чем дышит, от предчувствия чего нынче трепещет мир – или же… — он обвел глазами неприглядную залу трактира с жующей и опохмеляющейся публикой, — или же, к примеру, это вот все?
Василий проследил за его взглядом, обозрел лубочные картинки на потрескавшейся штукатурке стен, дешевую снедь на столах, несколько перекошенные, вероятно от многодневного пития, лица здешних завсегдатаев, достойные разве что кисти Босхуса.
— М-да… — наконец резюмировал он. — Тут я с тобой, пожалуй, соглашусь – местечко и взаправду что… Рожи – словно компрачекосы какие поработали. Натурально Аид, царство теней…
В этот миг фон Штраубе различил возгласы, катившиеся откуда-то издали, пока еще слабо проникавшие сквозь законопаченные окна трактира. Прислушался. Кричали, кажется, снова: "Звезда, звезда!.."
Внезапно Бурмасов отставил недопитую рюмку и поднялся из-за стола.
— Правда твоя, тошно тут, — сказал он. — Пойдем-ка. В другом где-нибудь месте договорим…
…А возгласы тем временем уже проникли в смрадный воздух трактира и здесь, сразу подхваченные, хотя поначалу не громкие, начали отскакивать от облупленных стен. Только не "звезда" в них поминалась, а иное. "Пурга, пурга!.." – перескакивая от одного стола к другому, все нарастая, прокатывалось по неопрятной зале. И вдруг разом выплеснулось в едином выдохе:
— Пурга!!!..
Люди повскакивали с мест и прихлынули к окнам. Фон Штраубе поверх скученных голов тоже, как зачарованный, смотрел в окно, не в силах оторваться от картины развернувшегося у него на глазах светопреставления. Там уже ни дороги, ни деревьев, ни неба, ни даже самого воздуха было не видать. Все было белым-бело в этом мире, тонком, как пленка для синема, зажатом между двумя невидимыми, сошедшимися – уж не в последней ли битве? — твердями. И так же, как своим неистовым белым кружением буря заполонила весь видимый мир, так свистом своим и воем она растворяла в себе любые живые звуки, уже гаснувшие снаружи от бессилья – треск веток, людские возгласы, далекое ржание застигнутых где-то на дороге коней. Все вовлеченное в пургу становилось частью обезумевшей стихии, вот-вот, казалось, готовой, сломив стены, ворваться и сюда.
— Что деется-то, Господи, что деется!.. — крестился у окна на миг протрезвевший пьянчужка.
— Ох ты Господи! Смертушка!.. — проговорил застывший с подносом в руках половой да так и остался стоять с раскрытым ртом.
— Свят, свят, свят!.. — кудахтала, осеняя себя крестным знамением, косоглазая распутная баба.
Убогий трактир казался сейчас последним на земле местом, где еще теплится некая жизнь. И только звон какой-то далекой, словно из другой Вселенной, колоколенки слабо к этой жизни прозванивался сквозь расплясавшуюся в смертной пляске круговерть.
Во всем этом безумии один лишь Бурмасов ухитрился каким-то образом сохранить полное присутствие духа. Посмотрев через плечо в окно, он всего-навсего покачал головой, как дивятся чему-то хотя и редкому, но не настолько, чтобы затмить разум.
— Да, погодка, скажу я тебе… Ладно, не такое, чай, видывали!.. Ну так что, пошли, Борис, что ли? Нечего нам с тобой, в самом деле, здесь… — и с этими словами, взяв товарища за руку, потянул его к выходу.
Однако перед тем, как распахнуть дверь, напоследок он окинул взглядом залу трактира, и тут глаза его неожиданно остекленели.
— Дьявол!.. — прошептал он. — Карла!..
Фон Штраубе посмотрел в ту же сторону, что и он. Там гномик, уже знакомый ему, с лицом – печеным яблоком, опять высунул голову из-под стола и, ухмыльнувшись, нагло им подмигнул черным глазом.
Это было последнее, что лейтенант успел увидеть, ибо в следующий миг Бурмасов машинально толкнул входную дверь. Тут же белый вихрь полоснул по лицу, кружащийся смерч пустился в пляс по трактиру, а их с Бурмасовым ухватило и поволокло в непроглядную пургу. "Свят, свят!.." – "Смертушка!.." – неслось им вдогон, пока заунывный вой не растворил в себе все остальные звуки.
Ослепшие, едва удерживаясь на ногах под шквальным натиском ветра, они с трудом передвигались, телами проторивая себе дорогу сквозь яростное кружение.
Куда брели? Зачем?.. Боже, как это напоминало ему, фон Штраубе, и свою собственную жизнь, и жизнь человеческую вообще, символ которой, как он только сейчас для себя вдруг осознал, — беспомощный, но самонадеянный слепец, упрямо продирающийся сквозь мгу бытия, однако не ведающий ни назначения, ни окончательной точки своего пути.
— Борька-а-а!.. Где ты-ы!?.. — уже едва-едва слышался крик Василия.
— Бурмасов! Ты тут!?..
…в следующий миг уже, казалось, летя по воздуху, как листья, сорванные с дерев, как отделившиеся от тел души. Земля больше не прощупывалась под ногами. Внизу, вверху, спереди, сзади – везде, густея, клубилась одинаковой плотности ледяная пыль. Еще мгновение – и звон колоколенки увяз, потух. Оставался только этот странный, выпавший из времени мир, лишенный перспективы, горизонта и самого, кажется, пространства, ибо все тут было едино, близь и даль. Мир, целиком захвативший их в свое нескончаемое кружение…
Глава 23
Разговор в горних сферах
Времени не существовало. Огромная луна озаряла Град неживым, холодным свечением, однако величественные строения этого Града, вырисовываясь в свете луны, не отбрасывали никакой тени. Они простирались от останков огромной глинобитной башни, на верхнем из уцелевших ярусов которой восседали двое, к Сфинксу, охраняющему покой пирамид, к мрачному кругу Колизея, к хрупкому на вид железному шпилю Парижа, к другому какому-то шпилю, своей неуклюжей слоновьей ногой попиравшему Москву, к фигурным пагодам, расположенным за горами в стороне Востока, к стоэтажным геометрическим громадинам за кромкой океана, в стороне Запада.
— Признаться, мне жаль, что и этот Град предуготовлен к небытию, — задумчиво произнес Птицеподобный. — По-моему, он красив.
Другой, Псоголовый, был бесстрастен, как Врата Вечности, и из глаз его смотрела бездонная пустота, в которой нет места ни сомнению, ни любви, ни сожалениям.
— Ты слишком долго, по их, разумеется, меркам, пробыл там, Джехути, — сказал он. — Уж не успел ли ты наполниться тяжестью их суетных тревог?
— О, нет, Саб, — отозвался Ибис. — Сам знаешь – даже самая крохотная тяжесть не позволила бы мне очутиться тут. Но красота – она так же невесома, как тайна, а этот Град (разве ты не видишь, Инпу?) поистине красив.
Псоголовый взирал на Град, где-то полыхавший пожарами, где-то озаряемый молниями, но ни один отблеск не отразился в пустоте его глаз.
— Ты прав, — согласился он, — красота предвечна – стало быть, невесома. Но потому она и не может исчезнуть. Однако в силах ли оценить ее существа, населяющие сей Град? Они живут во времени, поэтому "было", "есть" и "будет" исполнено для них разного смысла. Каждый миг для них – гибель предыдущих мгновений, и так же ежемгновенно для них гибнет и красота в их крохотном "сейчас", которое даже меньше, чем ничто. Пройдя там через бесконечную цепь смертей, только в нашем мире, ты сам это знаешь, она способна из небытия обрести наконец подлинное существование… Нет, Джехути, боюсь, вовсе не красота тебя печалит, а судьба самого обреченного Града, частью которого ты, верно, уже начал себя ощущать за такое множество промелькнувших веков. Что ж, тебя можно понять. Увы, наши миры соприкосновенны, а всякое соприкосновение сродняет.
