— Брат Штраубе?.. Князь?.. — проговорил Жак. — Весьма рад… Однако – чем обязан?..
— О, как я рад!.. — не особо искренне воскликнул брат Пьер, снова же, как и в прошлый раз, появляясь из соседних дверей.
— Господа, — сурово сказал Бурмасов, — дело чрезвычайное, и я не хочу изводить слова на обмен любезностями.
— Но – о чем вы?..
— Однако, князь, я решительно ничего… — разом забормотали братья.
— Господин Пьер, — оборвал их Никита, — я знаю, что накануне аудиенции у императора вы взяли в долг у подпоручика нашего полка Голубицына триста рублей…
— Но я же их не замедлил вернуть! — удивился такому обороту Пьер.
— Я тому свидетель – уже спустя два дня вернул, — заспешил подтвердить Жак.
— Ровно о том я и желаю вас спросить, — не сбавляя суровости, сказал Бурмасов. — За два дня до того у вас не было за душой ни гроша, и вдруг спустя два дня триста рублей появляются, да и поболее небось – иначе бы вы долг целиком не вернули. Между тем имений, из которых вам могли бы прислать, у вас, сколь я знаю, ни в России, ни где-либо еще нет. Государево жалованье для мальтийских рыцарей также поступило много позднее. Вот и спрашиваю: откуда взялись деньги, господин Пьер?
— Но в чем дело, князь?.. — пролепетал тот. — Не кажется ли вам, что ваш вопрос…
— Лишен деликатности? — докончил за него Никита. — Вполне сознаю. И ежели вы возжелаете вслед за тем сатисфакции, то я к вашим услугам – на шпагах или на пистолетах, как вам будет угодно. Однако прежде, клянусь, вы ответите на мой вопрос!
— Но – чем он все же вызван? — вмешался Жак. — Уж не думаете ли вы, что Пьер у кого-то похитил эти деньги?
— Вовсе нет, — отозвался князь. — Дабы похитить кошелек, требуемы навыки, коими вы, уверен, не обладаете. Но существует и другой способ обретения денег, не менее, а много более преступный.
— Преступный?..
— Преступный?.. — округлив глаза, в один голос выдохнули братья.
— И много более, чем воровство, у нас в России караемый, — невозмутимо продолжал князь. — Если за воровство у нас полагается всего лишь прилюдное битье кнутом, отрезание ушей, вырывание ноздрей, выжигание клейма на лбу и затем отсылка в сибирскую каторгу…
— «Всего лишь»?! — воскликнул Жак.
— Sur, lepayscruel!
[55]
– воскликнул Пьер.
Бурмасов, не слушая их восклицаний, все с той же невозмутимостью продолжал:
— …то за действия, кои я разумею, у нас тут, согласно Уложению о наказаниях, принято лишь одно – виновных четвертовывать. Вам пояснить, господа, что сие означает?
— О, нет, нет… — пробормотал Жак. — Mon Dieu! Quelle sauvagerie!..
[56]
— Но что за преступление вы имеете в виду? — решился спросить немного более храбрый Пьер. — Неужели наша с Жаком…
— Наши чувства друг к другу… — подсказал Жак.
— Да, наши чувства… Неужели они тут караются столь варварски жестоко?
— При чем тут ваши… ладно, назовем «чувства»? — сказал князь уже несколько с меньшей твердостью. — За чувства, даже за эдакие, у нас ничего не предусмотрено. В российском Уложении о наказаниях про подобные «чувства» не сказано ни полслова, за крайней редкостью у нас подобных «чувств». Такое тяжкое преступление у нас лишь одно – это злоумышление против особы государя.
Братья перестали дрожать, было сразу видно, что от сердца у них отлегло. Жак даже с облегчением улыбнулся, а Пьер сказал:
— Но в таком преступлении мы, клянусь вам, князь, совершенно…
— Отчего вы могли заподозрить нас? — встрял окончательно пришедший в себя Жак.
Твердость в голосе Никиты чуть поубавилась.
— Да оттого, — сказал он, — что вы имели неосторожность водить дружбу с лицами… точнее, с лицом, причастным именно к тому, о чем я упомянул.
— Вы, вероятно, имеете в виду поручика… — начал было Пьер, но Бурмасов перебил:
— Не надо лишний раз называть имен. Да, разумеется, мы имеем в виду одно и то же лицо.
— Mon Dieu! — воскликнул Жак. — Такой милый, такой щедрый человек – и вдруг заговорщик?!
— Да нам все ваши российские заговоры… — лишь отмахнулся Пьер.
Теперь князь был явно в смущении.
— «Милый и щедрый»… — проговорил он. — Так что ж, у вас и с ним тоже… тоже чувства?
Братья лишь потупили глаза.
— И те триста рублей – это он вам от щедрот своих подарил? — догадался Бурмасов.
Снова только потупленные взоры были ему ответом.
— А вы случаем – в порыве ваших чувств – не передали ему слова, произнесенные бароном в карете?
— У нас что же, по-вашему, князь, других тем для разговора с поручиком не было?! — с такой неподдельной искренностью воскликнул Жак, что от былой решимости Никиты не осталось и следа.
— Да и зачем нам было говорить ему то, что для нас же во вред? — прибавил Пьер.
— Отчего же во вред? — не понял Бурмасов.
— Да оттого, — сказал Жак, — что в таком случае нам пришлось бы объяснять поручику, как мы очутились в одной карете с братом Штраубе.
— А стало быть, и поведать ему, кто мы такие, — подхватил Жак.
Бурмасов смотрел на них с полным непониманием.
— Поручик по сей день считает, — пояснил Пьер, — что мы дети несчастной, залитой кровью Франции, чудом занесенные в Россию и оставшиеся тут без всяческих средств к существованию, оттого, жалеючи нас, поддерживает из своих немалых средств как может. А узнай он, что мы как члены Ордена состоим на жалованье у императора – и просить о такой поддержке нам было бы…
— Во всяком случае, как вы, надеюсь, понимаете, гораздо труднее, — окончил за него Жак.
— А так вы милостиво предоставляете ему считать, что он оказывает христианскую помощь неимущим, а не расплачивается с вами за ваши… гм, чувства? — с презрительной улыбкой спросил Бурмасов. — Что ж, весьма достохвальная забота о душе поручика.
— Однако же, князь, ваши странные намеки… — попытался сохранить лицо Пьер.
Никита более не желал ссоры.
— Возможно, я не вполне аккуратно выразился, — сказал он. — Впрочем, если вам желательна сатисфакция, то я с того и начал наш разговор.
— О нет, просто мы этих намеков совершенно не поняли, — поспешил вставить менее отважный Жак.
— А не поняли – так считайте, их и не было, — миролюбиво отозвался Бурмасов. — Засим, господа, примите мои извинения за беспокойство…
— О, князь!..
