— Какую еще бумажку? — не понял граф.
— А вот эту, — показал Бурмасов. — Сейчас еще малость подсохнет – тогда прочтем. Но думаю – из его переписки с заговорщиками. Я не случайно в прихожую выходил. Вроде как по нужде, а сам – на кухню, где наше платье сушится. Вот из его плаща и извлек. Хорошо, не чернилами писано, а грифелем – от воды не расплылось, прочитать сможем.
— Но позвольте, — вмешался Литта, — как он мог что-то кому-то передать, когда он без языка?
— Не без рук же, — сказал князь. — Так что записку написать вполне мог.
— Но что он мог понять из нашего разговора? Ведь он итальянец и русскому не обучен!
— Однако и вы, граф, и мой друг Карлуша – оба тоже не урожденные русаки, а по-русски говорите почти так, будто здесь родились.
— Фон Штраубе, как и все члены Ордена, коим, как я полагал, со временем предстоит жить в России, по моему настоянию еще в Голландии изучали этот язык, — объяснил граф. — Там после визита государя вашего Петра Великого язык сей почитают весьма важным и обучают ему со всем тщанием. Сам же я провел здесь, в России более десяти лет. А вы хотите, чтобы какой-то неграмотный, к тому же безъязыкий итальянский крестьянин…
— Постойте, постойте, — перебил его Бурмасов, — а с чего вы, собственно, взяли, граф, что он итальянец? Вы с ним, что ли, по-италийски разговаривали, с безъязыким-то?
Граф был несколько смущен.
— Нет, — сказал, — я изъяснялся с ним при помощи жестов. Он все понимал без слов.
— Ну а как он вам достался? — спросил Никита.
— Видите ли, князь, у меня в доме часто происходили разговоры, которые… Как бы вам объяснить…
— И так ясно, — кивнул Никита. — Не для посторонних ушей. Дальше…
— Потому я вынужден был едва не каждую неделю менять прислугу – все казалось, что за мной шпионят.
— Так оно, пожалуй что, и было, — согласился князь. — И тут вам присоветовали…
— Да, да! — подхватил комтур. — Мне сказали, что продается всего за сто рублей безъязыкий иностранец, ни слова не понимающий на здешнем наречии, но зато понимающий язык жестов… Увы, у вас тут всё еще, как в древнем мире, продают людей, — вздохнул он.
— Да, это, увы, так, — подтвердил князь. — Правда, торгуют тут нашими же, русаками; а вот чтоб итальянцев с торга продавали – такое пока еще как-то у нас не прижилось… Однако ж интересно бы знать, граф, кто именно вас подвигнул на сие приобретение.
— Насколько помню… Да, да, точно! Это был полковник Баловницын!
— Известная личность, — усмехнулся Никита. — Близок был к Обольянинову, к государеву оку. Ловко он к вам своего человечка-то подсунул!.. А человечка, видать, потом господа заговорщики перекупили.
— И давно вы обо всем догадались, князь?
— Да вот как мне Карлуша ненароком сказал, что у вас есть безъязыкий слуга, — сразу же и смекнул. Вполне обольяниновские штучки, я не раз про подобные премудрости слыхал. А как во время потопа на рожу его разбойничью поглядел, — Бурмасов кивнул на пучившего злобные глаза лжеслугу, — так уж не сомневался, что это за птица.
— Так что ж, он и не итальянец? — изумился комтур. — Однако я в Италии не один раз бывал, но разобрать вот так вот, по лицу…
— Я тоже в детстве с покойным батюшкой езживал в Неаполитанское королевство, — сказал Бурмасов. — Рожи там у иных бывают и поразбойничей, чем у наших, а все равно другие, чем тут, — похитрее. А у этого ката одна злоба в очах. Ну а уж когда я увидел, как ему язык укоротили – сомнений не осталось и вовсе: чтоб так чисто клещами выдрать – работа только отечественная. У итальянцев сноровки такой не осталось, а у нас после пугачевского бунта столько этих самых языков поотрывали, что обучились той науке не хуже, чем ваши монахи на латыни изъясняться… Ты еще, Христофор, — обратился он к Двоехорову, стоявшему над поверженным лже-Антонио, — спину его покажи. А то его сиятельство еще сомневается – так чтобы удостовериться мог.
Подпоручик сдвинул халат с плеч распростертого и обнажил спину, покрытую страшными рубцами.
— Фьюй! — присвистнул он. И со знанием дела добавил: – Тут ему не плетью, тут кнутом мясо рвали! Кнутом у нас только за душегубство наказывают, за другие провинности полагается только плеть.
— Понятно, за душегубство, — согласился князь. — Ты по возрасту прикинь – и по его, ката, возрасту, и рубцов этих. Все сходится – поди, с Емелькой Пугачом в оренбургских степях вольничал, немало, думаю, нашего брата, дворян, в тех степях перевешал. Ведь так? — посмотрел в полыхающие злобой глаза безъязыкого. — Да по всему выходит, что так… Другие давно уже на каторгах сгнили, а этот иудством себе выхлопотал жизнь. Даже двойной получается иуда, коли продает и Тайной канцелярии, и заговорщикам. Эх, пристрелил бы его сейчас не жалеючи, да кровь у него больно смердливая, поганиться не хочу.
Некоторое время комтур лишь молча покачивал головой, в недоумении от всего услышанного. Потом, немного придя в себя, сказал:
— Вы, князь, еще, помнится, про какую-то записку изволили говорить.
Бурмасов кивнул:
— Да, вот и она. Уже как раз и подсохла. Ну-ка, поглядим, что там наш синьор Антонио пишет по-италийски… — Присев рядом с фон Штраубе, он развернул записку.
Барон тоже бросил на нее взгляд и поразился тому, что по-русски эдак-то можно написать: «Вашы Благо огородия! Как пересламшы вашыму Благо огородюю запрошлой ниделей…»
— «ВашЫ Благо огородия»… — стал читать вслух Бурмасов, пытаясь передать эту варварскую грамматику. — На огороде, что ль, нашли?.. «Как мы пересламшЫ вашЫму Благо огородию запрошлой ниделей сообчение про Карлу Штраубу и как получимшЫ от ВашЫва Благо огородия за то 50 рублев, то за сообчение прошлой нидели про графа Литова»…
— Подлец! Какого подлеца рядом держал!.. — воскликнул комтур Литта.
— «…про графа Литова, — продолжал читать Никита, — прошу у Вашыго Благо огородия уже 100 рублев, яко они граф, а не барон, што гораздать вышЫ. И жду энти 100 рублев в обусловном месте, а не то, как не дождусь, выдам про ВашЫх Благо огородий воровство противу Царя, за што станите по Государеву делу как я увечны…» Вот вроде и все, — заключил князь. — Особо меня слог восхитил.
— Нет, каков подлец! — все не унимался граф.
Бурмасов согласился:
— Да, эдакого поискать. И братцев своих, Емелькиных разбойников, продал, и Тайную экспедицию; а теперь и заговорщиков, и хозяина своего продать готов. Даже не двойной, не тройной, а четверной иуда!.. Однако – что делать будем с ним, господа? Признаться, тут, на полу у меня в доме, он мне преизрядно надоел.
Теперь, уже раскрытый, негодяй смотрел не со злобой, а насмешливо, и пытался дразнить обрубком языка.
— Предоставьте мне, — сурово сказал комтур, — я что-нибудь придумаю.
— Да уж, придумайте, граф. Только, Христа ради, без убийства. В России несколько странное законоуложение. Убить смерда вы не можете – за то рискуете в острог угодить, а вот запороть его до смерти – сколько душе угодно. Согласитесь, удивительная непоследовательность, во всем мире, пожалуй, свойственная только нам…
