Отец Иероним рассмеялся:
— Котенок возмечтал задушить льва!.. Ты в темноте слеп, я же слухом своим зряч. Да и силы у меня, даже безоружного, хватит на пятерых таких, как ты.
То было сущей правдой. Сколь ни был крепок отважный семеновский поручик, но даже имей он при себе кинжал, совладать с такою скалой, как отец Иероним, ему бы никоим образом не удалось.
— Все равно ж, говорю, помирать, — спокойно ответил, однако, Христофор, — так чего бы не попробовать? — и стало слышно, как с этими словами он, загребая воду, двинулся на голос слепца.
— Давай, — подбодрил его отец Иероним. — Не столь уж велик будет грех свернуть тебе упрямую шею… Смотри только не оступись…
— О, черт! — выругался Двоехоров, и впрямь, должно быть, оступившись.
И тут же раздался возглас отца Иеронима:
— Боже, да что это?!
— Ремешок сыромятный, — вновь спокойно отозвался Христофор. — Тот, коим ваши людишки комтура скрутили. Я его все время держал в руках… А ноги вам связать – это один миг, я в детстве еще обучился коней одним хитрым узелком намертво треножить, не успевали и дернуться… Да не тужьтесь вы развязать, ваше… как вас там?.. Преподобие, должно быть. Кожа-то сыромятная; она как намокнет – в жизни ее никому не развязать. Только ножом резать, а ножа у вас, как изволили сказывать, и нет. Напрасно не прихватили. Что ж! Как у нас говорят – и на старуху проруха. Не печалуйтесь уж так, не первая ваша проруха. Вон и со стилетом Карлушиным тоже опростоволосились.
— Желаете оказаться со мною вместе на том свете? — злобно проговорил слепец. — Умрем же вместе – я свое пожил на земле!
Теперь уже спокойствие Двоехорова было определенно издевательское.
— Да зачем же нам с вами вместе? — спросил он. — Вы-то, может, и вправду свое пожили, а нам еще время вроде не подошло. Вы, чай, уже в магистры себя самозвано произвели, это, верно, вроде генерала; а мне до генеральского чина еще ох сколько! И Елизавета Кирилловна меня ждет. Нет, ваше преподобие (или как уж там вас), помирать мы еще как-нибудь повременим.
— Вы все равно погибнете, — мрачно предвестил слепец, — ибо в темноте не найдете выхода.
— А зачем же нам в темноте? — как бы даже удивился Двоехоров. — В темноте пускай бесы промышляют, наподобие некоторых. А нам от света Божьего хорониться ни к чему. Вот свечку сейчас зажжем…
— Это чем, интересно, — искрами из глаз? — тихо спросил его Бурмасов.
— Уж не думаешь ты, что я настолько глуп? — несмотря на близкую свою гибель, самодовольно спросил отец Иероним. — Небось огарок свечной нашел и возрадовался. Но огниво не найдешь, сколько ни пытайся. Это уж я позаботился…
Христофор ответил не ему, а Бурмасову:
— Искрами из глаз – сие только в присказках, Никитушка, — сказал он. — А касательно огнива их преподобие заблуждается. Говорю ж – проруха за прорухой у него! Одно огниво забрал, а другое, много лучшее, оставил и позаботился, чтобы сухое было. Я разумею кремень пистолетный. Чудо что за кремешок! Чтобы я без осечки уложил господина комтура. А мы вот сейчас кремешком-то этим… — В темноте засверкали искры – это он начал щелкать курком.
— Condemnatio!
[65]
– вне себя, злобно воскликнул отец Иероним.
— А мы, хоть и в латыни несильны, — отозвался Двоехоров, — однако ж на это ответствуем: «Fiat lux!»
[66]
.
При этих словах из пистолетного затвора высыпалось еще несколько искр, и огарок свечи наконец все-таки распалился огнем. Фон Штраубе увидел отца Иеронима, стоявшего на каком-то возвышении в воде по колена. Его бельма были в бессильной злобе устремлены на них.
— Поступим по вашему примеру: тоже не станем проливать вашей крови, отец Иероним, — сказал Бурмасов. — А уж как вода распорядится – так за то мы не ответчики.
Тот ничего не стал отвечать, лишь бельма его полыхнули еще большей злобой.
Самому Бурмасову вода доходила уже почти до самой груди.
— Надо быстро отыскать выход, покуда совсем не околели, — сказал он.
В самом деле, пронзающий до костей холод уже едва-едва позволял им двигаться в ледяной воде.
Наконец, ощупав светом один угол подвала, Христофор воскликнул:
— Здесь!
Там была приставлена лестница, ведшая к железному люку в потолке. Когда, однако, Бурмасов первым взобрался наверх, открыть этот люк ему не удалось.
— Черт! — выругался он. — На замок заперто!
Комтур сказал:
— У Иеронима должны быть ключи.
— Так он их и отдаст… — процедил сквозь зубы Никита. — А управиться с этим сатаной нам и четверым не под силу.
— Погодите, — сказал Двоехоров, вглядываясь туда, где должен был стоять отец Иероним, — что-то его не видать!
— Уйти не мог?
— Да нет, я славно его стреножил… Ну-ка, приближусь все-таки… Ты, Никита, держи свечу.
— Осторожно с ним, — напутствовал друга Бурмасов, но бесстрашный поручик уже подбирался к тому месту вплавь, ибо идти теперь не оставалось никакой возможности.
Вернулся к лестнице, весь дрожа, но веселый, и позвенел ключами, которые держал в руке:
— Не подвела фортуна, мы спасены! Не зря ж звезда у меня на ладони!
Пока он лез по лестнице, Бурмасов спросил:
— Он что ж, тебе сам их отдал?
— Больно я просил! У покойника-то! — так же весело ответил Христофор.
— Покойника? — удивился Никита. — Он же высоко стоял; неужто все-таки потонул?
— Да нет, — сказал Христофор. — Видать, нутряная злоба его задушила, сердце разорвала. Подплываю – а он уже в воде, бездыханный. Только бельма мертвые таращит. Ну, я в рясе у него поискал… Ты лучше попробуй-ка – те самые ключи, что надо?
— Те! — радостно отозвался Бурмасов.
Замок расщелкнулся, и он распахнул люк.
Когда наконец выбрались в сухое помещение, граф Литта, растроганный, обнял Двоехорова за плечи:
— Спаситель вы наш!
— Кабы только наш! — вставил Бурмасов. — Теперь, когда и Карлуша живой, он, можно сказать, всей России благодетель и спаситель!
На это Христофор чуть смущенно сказал:
— Признаться, братцы, я про Россию за всем как-то и не подумал вовсе. Когда совсем жуть брала, другое на храбрость подвигало…
— И что же, коль не секрет?
Все то же смущение было на простодушном по-детски лице поручика.
— Думал: живым не выберусь, — сказал он, — так и свадьбе моей с Елизаветой Кирилловной не бывать.
