Через несколько минут подбежал мальчуган лет тринадцати, ткнул в сторону Серебрякова пальцем и весьма бесцеремонно спросил:
— Этот, что ли?
Слепой молча кивнул.
— Идите за мной, только на три метра позади, — сказал мальчуган и зашагал в сторону Крымского моста.
У метро "Октябрьская" Виктор Арнольдович был передан какому-то субъекту в вельветовой кепке и уже вслед за ним двинулся по Садовому кольцу.
Возле "Добрынинской" субъект притормозил около торговки семечками, что-то шепнул ей на ухо, и она строго сказала Серебрякову:
— Стой, жди.
Ждать пришлось минут десять. Наконец около торговки остановился старый "ЗИС" с заляпанными номерами. Водитель распахнул заднюю дверцу и скомандовал Виктору Арнольдовичу:
— Садитесь.
"ЗИС" был, видимо, специально переделан изнутри для подобных поездок. Заднее сидение отделялось от водителя затемненным стеклом, такие же затемненные секла отгораживали Серебрякова от улицы, и через несколько минут он уже не представлял себе, в какую сторону они едут.
Все время сворачивая из стороны в сторону, ехали не меньше часа. Это уже Виктора Арнольдовича (ах, и в мыслях нельзя забываться: он теперь Полтораев Дмитрий Сергеевич!) — это его уже изрядно беспокоило. Если цепочка, по которой его вели, окажется слишком длинной, то сыворотка перестанет действовать, и тогда он, не важно, Серебряков или Полтораев, неминуемо погиб.
Наконец машина остановилась, водитель вышел и открыл ему дверцу:
— Выходите, дальше – пешком.
"Per pedes apostolorum", — подумал Полтораев мыслями Серебрякова. И едва не усмехнулся: стопами апостолов – прямиком в преисподнюю. Ибо место, куда направлялся, иначе он для себя и не называл.
Когда-то, тридцать лет назад, другой архангел, Селафиил, Арнольд Иванович в миру, уже проходил по этому самому, наверно, пути…
Вот что странно: было еще от силы два часа дня, а его окружала глухая темь, которую с трудом пробивал свет включенных фар "ЗИСа".
Что ж, путь в преисподнюю, наверно, и должен был пролегать через тьму. Он вышел из машины и понял, что находится в каменном тоннеле. Под ногами хлюпала вода. Пахло крысами и влажной известью.
— Идите за мной, — сказал водитель. И к облегчению Серебрякова-Полтораева добавил: — Тут недалеко. — С этими словами достал фонарик-жучок и его дрожащим светом стал прощупывать темноту.
Действительно, вскоре они свернули в какой-то боковой тоннель, потом еще в один, еще, и вдруг Серебряков (черт! Полтораев, Полтораев же он!) едва не упал, споткнувшись о ступеньку.
— Под ноги смотреть надо, — буркнул водитель, жужжавший фонариком уже откуда-то сверху.
Дальше они поднимались по лестнице, потом спускались, поворачивали в какие-то коридоры, снова поднимались, снова спускались. Пахло, как и должно было тут пахнуть при учете того, куда он шел: нищетой и помойкой.
Скрипнула дверь. Переступили порог, и жучок погас…
Сделали еще несколько шагов…
И вдруг запах мгновенно переменился. Он узнал этот сладковатый запах. "W-8" – газ, развязывающий язык. Слава Богу, что именно этот газ – против него сыворотка должна была подействовать. "Полтораев я, Полтораев!" – не уставал он повторять про себя.
Вдруг свет вспыхнул, такой яркий, что ослепил хуже давешней тьмы. А когда зрение вернулось, он, Полтораев, стоял посреди огромной залы с зеркальными стенами, с огромной люстрой под потолком, тысячекратно повторенной зеркалами.
Полтораев знал (хотя как раз Полтораев-то этого и не должен был знать), что зеркала могут быть обманом глаз. Одно из действий "W-8" в том и состоит, что искажает окружающее до неузнаваемости.
Постепенно стекло зеркал начинало изгибаться на глазах, а сами зеркала становились кривыми, как в комнате смеха, корежа изображение. В одном из них Полтораев, тощий, как удочка, вздымался выше потолка, так что головы и видно не было, на другом он, круглый, как блин, едва удерживался на крохотных, тонких, как у насекомого, ножках, с третьего зеркала на него смотрел какой-то волнообразный Полтораев, колыхавшийся, как язык пламени, а с четвертого – Полтораев, состоявший из двух половинок, которые ему с трудом удавалось удерживать вместе какими-то похожими на тыквы неуклюжими ручонками.
А это кто еще присоседился рядом? Чумазый мазурик Федька-Федуло с Сухаревки! Тоже весьма нелепого вида, но точно – он!
Да провалиться ему на месте, не знает Полтораев, ответственный работник Министерства финансов, он же орденский архангел Озоил, не знает он, никогда в жизни не видел никаких сухаревских Федул!..
Исчез Федуло, нет его – словно ветром унесло. А вместо него – кто-то с корявым, как плохо испеченный хлеб, неровно очерченным лицом. И улыбка на том хлебе – точно корка на нем криво лопнула.
А из другого зеркала смотрит кто-то другой – свиноподобный, с маленькими глазками – боров боровом.
Он понял – они и есть, те самые двое, истинного лика которых не видел, возможно, никто.
— Полтораев! — пышным, густым голосом обратился к нему тот, что был похож на хлеб.
— Если он и вправду Полтораев, — насмешливо хрюкнул из своего зеркала свиноподобный.
— По паспорту выходит, что Полтораев, — вставил человек-хлеб. Каким-то образом паспорт был уже у него, он держал в руках, которые были такой же, как и его лицо, скверной выпечки.
— Так то ж – по паспорту, — усмехнулся боров. — По паспорту он, может, тебе вчера был Наполеоном, а завтра вовсе какой-нибудь Шнейерсон. Ну-ка, мы ему, родимому, в душу-то заглянём. Душа – вот она, рядышком! Не поленись только – распахни да загляни.
— Заглянуть – оно дело нехитрое, — пробасил хлебный. — Паспортам доверяй, а душу тоже не ленись, проверяй. Такая там гадость иной раз…
— Уж мы-то знаем, какая иной раз гадость! — захрюкал свиноподобный весело.
Полтораев не заметил, как это получилось, но во всех зеркалах все четыре его экземпляра были уже прикручены к четырем креслам, каждое под стать тому Полтораеву, который в нем сидел – одно узкое, со спинкой до потолка, другое низенькое, широкое, с мохнатыми, как у паука, ножками, третье колыхалось и все время меняло форму, словно было из дрожжевого теста, четвертое, казалось, вот-вот распадется на две половинки и разорвет половинки все еще не собравшегося воедино Полтораева.
— Ну-с… — проговорил хлебобулочный.
Он сделал какое-то движение рукой, и сразу все тело Полтораева пронзила такая адская боль, словно все жилы его кто-то намотал на штопор и, неторопливо накручивая, вытягивает их. Он чувствовал, что если эта мука растянется на несколько минут, то, несмотря на сыворотку, не выдержит и признается во всем. А если вдобавок сейчас прозвучит "Шествие троллей", то сдастся еще раньше.
Но "Шествие", к счастью, не звучало…
