Ритуалы дьявольщины, сатанинства — это всегда процесс и финал. У тех людей было все для полного превращения своих пьяных оргий в классические бесовские игрища, в том числе и с жертвоприношениями. Многие участники тех вертепов перед выездом в Кучино приносили жертвы «коммуне» приведением в исполнение приговоров в отношении осужденных на смерть «врагов народа».
После нескольких достаточно темных убийств и загадочных самоубийств членов «коммуны» в Кучине стало потише: не исключено, что участники и организаторы оргий стали опасаться собственного откровенного цинизма, диких надругательств над святыми крестами, поповскими рясами, прочего богохульства. В прежние века подобное каралось сожжением на кострах. Теперь на кострах не жгли, однако и иными способами на тот свет было отправлено немало «коммунаров». То есть не естественной смертью, а, например, по приговору военного трибунала или «тройки». Они это сознавали, а потому у многих все чаще стало проявляться тревожное предчувствие неизбежности какой-то кары свыше. Во всяком случае, практически каждое очередное сборище давало повод для мрачных размышлений: постоянно приходилось констатировать исчезновение то одного, то другого вчерашнего любителя бани, члена «дачной коммуны», который, по слухам, прочно обосновался на тюремных нарах без всяких перспектив выбраться живым на свободу. Оттуда существовал только один выход — в преисподнюю. Многие затужили, крепко призадумались. Этим, наверное, и объяснялось стремление заглушить водкой никогда не покидавший «коммунаров» страх и, как в последний раз, покуражиться в пьяном угаре.
Лаврентий Берия первым делом железной рукой принялся «наводить порядок» в собственном доме, избавляться от людей, скомпрометировавших «святое дело госбезопасности». С его приходом в НКВД репрессии обрушились уже на самих чекистов. Первыми убирали организаторов репрессий и наиболее ретивых исполнителей воли свыше, которые вели сфабрикованные дела на авторитетных в прошлом деятелей и за которыми числилось больше всего сфальсифицированных материалов, пыток и избиений арестованных. Все осуществлялось под лозунгом борьбы с извращениями в работе органов. Вчерашние спецы по пыткам, истязаниям и выколачиванию «нужных» показаний превратились в козлов отпущения, обвинители — в ненужных свидетелей и организаторов преступлений.
Собственно, периодические чистки, точнее, самые настоящие расправы над сотрудниками внутри советского карательного ведомства были своего рода «традицией». Ежов перестрелял всех приближенных Ягоды, а тот еще раньше прибрал людей Дзержинского и Менжинского. Правда, при Ежове и Берии в репрессиях против своих появились существенные особенности. Прежде, во времена Менжинского — Ягоды, бывшие чекисты могли еще рассчитывать на снисхождение. Почти все осужденные сотрудники НКВД, проморгавшие убийство секретаря Ленинградского обкома партии С. М. Кирова, были отправлены на небольшие сроки в дальние лагеря, но занимали там административные должности. Служили они хоть и маленькими, но начальниками, операми по режиму, спецами, заведовали хозяйством. Да и проживали отдельно от заключенных.
С приходом в НКВД Берии все поблажки кончились. Еще когда он был замом у Ежова, начались гонения. Теперь проштрафившихся и неугодных беспощадно выгоняли из органов, судили, безжалостно карали, расстреливали. Освободившиеся места сразу же заполняли другие, не менее ретивые, жестокие, подлые и циничные. Но эти, новые, не тянули за собой бремя прошлых расправ над тысячами невиновных людей.
И тем не менее начальство сознавало: без полных раскрепощений «карающий меч пролетариата» заржавеет. От крови. Психика человека просто не в состоянии выдержать постоянное пребывание на «кухне смерти». Так называемых «врагов народа» продолжали расстреливать тысячами, как и раньше. И хотя на самом верху в НКВД были полностью осведомлены о повальном пьянстве оперативных сотрудников и их непосредственных начальников, там смотрели на все сквозь пальцы. Пить возбранялось только с людьми со стороны, дабы не выносить сор из избы.
Новичок Могилевский только вступал в это учреждение. Он еще думал о благе народа, о врагах, которые множились с каждым днем, и не испытывал никаких угрызений совести. Впрочем, он вообще всегда легко адаптировался в окружающем мире, считая себя ученым, а свои изыскания и связанные с этим неудобства — естественными, нормальными и неизбежными. Историки утверждают, что даже сам Леонардо да Винчи покупал трупы и изучал на них анатомию. Поговаривают и о более ужасных вещах, творившихся великими людьми, а потому не стоит столь строго судить о простых смертных. Ко всему еще и облеченных партийным долгом.
Могилевский это понимал и потихоньку, дома, настраивал себя на решительные поступки. «Ученый не слезливая барышня, он должен иметь смелость переступить черту дозволенного, иначе не совершить никаких открытий. Так, глядишь и прогресс остановится», — рассуждал он.
Жена Григория Моисеевича была занята ребенком, который уже начинал ходить. Вот о ком надо заботиться. А раз так, то нечего спорить с начальством, забивать себе голову каким-то гуманизмом. Надо работать, искать и находить яды, которые от него ждут. Были бы такие возможности у Леонардо, он бы без раздумий приступил к экспериментам. Так и надо жить — как подобает настоящему ученому, а не такому хлюпику, как Сутоцкий. Последний никогда не совершит никакого открытия. Уж в этом-то начальник спецлаборатории НКВД уверен.
Глава 6
Изрядно захмелев с подчиненными, Могилевский направился было домой. На улице было уже темно, часы показывали двадцать минут восьмого. Но Григорию Моисеевичу не хотелось так рано являться пред светлые очи своей безропотной жены, которая теперь с благоговением смотрела на своего супруга, поступившего на работу в столь грозное ведомство.
Григорий Моисеевич жену выбирал по расчету. Но это был не меркантильный расчет или стремление выбрать жену с большими связями, например дочь или родственницу большого чиновника или министра. Расчет был другим. Он заранее выбирал себе спутницу жизни тихую, любящую и беспрекословную, которая бы не слишком интересовалась, чем занимается муж, но уважительно относилась к любой его работе и воспринимала Григория Моисеевича как своего хозяина и во всем к нему прислушивалась.
Именно такую он и встретил. Вероника работала лаборанткой в институте. Старательная, молчаливая, но обладающая всеми женскими прелестями, она тем не менее не торопилась на вечеринки, а отдавалась своему делу самым трепетным образом. В один из вечеров, когда Григорий Моисеевич тоже задержался в отделении токсикологии, он обратил внимание на милую, симпатичную сотрудницу, аккуратную и застенчивую. И он словно впервые увидел перед собой женщину, даже разволновался. А когда Вероника сбросила халатик, чтобы идти домой, то ее миловидное лицо, крепкая, ладная фигура, стройные ножки уже настолько привлекли молодого биохимика, что он невольно залюбовался ею. И тут же отложил работу на завтра, вызвавшись ее проводить.
О чем они разговаривали в тот вечер, Могилевский уже давно забыл. Наверное, о работе. Но думалось им обоим совсем о другом, и Вероника сразу же поняла, засмущалась, хотя кавалер Григорий Моисеевич и в молодости был незавидный. Несмотря на свой почти двухметровый рост, на богатыря явно не походил: впалая грудь, сутулая фигура, шаркающая походка. Из неказистого, изрядно поношенного костюма виднелась серая рубашка с галстуком, небрежно завязанным под воротом. Словом, в свои тридцать четыре года он выглядел лет на десять старше. Возможно, сказалось и постоянное обращение с отравляющими веществами и газами, пары которых он вынужденно вдыхал ежедневно, отчего лицо невольно приобрело к этому возрасту какой-то желтоватый, старческий оттенок.
