Тем не менее среди бывших консультантов немало оказалось таких, которые все же воздержались от дачи своих рекомендаций. Чаще всего под предлогом необходимости ознакомления со списком работ, с письменными свидетельствами научных достижений. Таких Могилевский почти откровенно стращал будущими карами: он, мол, уже располагает сведениями о том, что они уже проболтались о посещении его лаборатории и предполагаемом характере ее деятельности. Прием действовал безотказно. После такого предисловия ученые мужи становились уступчивей, особенно если действительно где-то обмолвились словом на сей счет, и тотчас соглашались. Тогда Григорий Моисеевич доставал заготовленный отзыв с рекомендациями, а доктора и академики, чтобы сохранить лицо, исправляли несколько слов, перепечатывали текст на свои бланки и ставили свою подпись. От фуршета один на один с Григорием Моисеевичем они все же отказывались, ссылаясь на нездоровье. Но он-то видел, какой страх плясал в их глазах; один вид грозного полковника НКВД Могилевского вызывал у них ужас. Они и без того были перепуганы всем тем, что происходило в те годы в стране. И лишнего врага из ведомства внутренних дел никто иметь не хотел.
Впрочем, начальник спецлаборатории никогда слишком уж не настаивал. Он знал, с кем можно выпить, с кем нельзя. В этом деле можно вполне обойтись и без участия ученого народа. Тем более что никакого удовольствия от общения с этой публикой он не испытывал. Другое дело — с великим комендантом Блохиным, с неизменными компаньонками по кучинской парилке, которых в каком часу ни потревожь, они всегда готовы послужить отечеству. Так их вышколил большой жизнелюб Василий Михайлович!
Честолюбивым планам Могилевского во многом помешала неудача с рицином. Все было бы намного проще, получи Григорий Моисеевич Сталинскую премию. Но после неудачных опытов Могилевский надолго притих. Понемногу все улеглось, и авторитет «профессора» начал подниматься. Особенно когда грянула очередная штатная реорганизация. Из-за упразднения 4-го спецотдела он потерял покровительство полковника Филимонова. Лабораторию передали в ведение 2-го отдела. Григорий Моисеевич сразу же попытался сблизиться с новым начальником — Е. П. Лапшиным. Тот никак не хотел вникать в дела лаборатории, и тем более — быть очевидцем испытаний ядов на людях. Каким-то образом Могилевский все же сумел добиться того, что заместитель наркома Меркулов обязал все же Лапшина появляться на наиболее значимых экспериментах. А добивался начальник лаборатории присутствия Лапшина на своих опытах все с той же целью — получить не только одобрение, но вызвать восхищение результатами его работы. Тем самым добиться поддержки в заветном стремлении Могилевского стать профессором, о чем он последнее время не переставал мечтать и днем и ночью. Даже просыпался оттого, что видел сон, как его чествуют на огромной сцене, преподносят букеты, корзины цветов, выносят венки с красными лентами. Григорий Моисеевич во сне недоумевает, зачем погребальные венки, что это еще за фокусы, что за издевательство, пускай все выйдут вон. В его голове еще слышны звуки траурного марша, а перед глазами маячит большая толпа, впереди которой стоят профессор Сергеев и секретарь парткома Чигирев, офицер-фронтовик Нечаев и много-много других из числа тех, кого Могилевский умертвил лично. Григорий Моисеевич на мгновение оцепенел от посещения его такой делегацией, хотел было обратиться за помощью к залу, где в первом ряду восседали Берия, Меркулов, Судоплатов, Эйтингон и Блохин, но они вдруг куда-то исчезли, и вместо них зал оказался битком набит заключенными в серых тюремных робах с небритыми лицами. И тут начальник лаборатории понял, что живым отсюда ему уже не выбраться. С этой сцены его не выпустят. Убьют или отравят. Эта мысль с такой силой разорвалась в его сознании, что Могилевский проснулся в холодном поту у себя дома. Жена Вероника уже склонилась над ним, успокаивая и шепча, зачем он кричит, будто его собираются убить отравленные люди.
— Так оно и было, — пробормотал Григорий Моисеевич, облегченно вздыхая: всего лишь сон, кошмар. Целую сковороду картошки со шкварками вечером умял, пожадничал, не остановился — вот обжорство и аукнулось. Толстеть начал Могилевский, округляться. Животик уже выпирал. Нехорошо. Надо бы соблюдать меру…
Первое посещение лаборатории Лапшиным совпало с началом испытаний сконструированной по проекту Могилевского трости-кололки. Старший начальник пришел в кабинет, где уже сидели комендант Блохин, бывший куратор исследований Филимонов, сотрудник лаборатории Осинкин. За прикрытой дверью смежной комнаты стояло несколько вооруженных сотрудников НКВД из состава охраны. Могилевский дал команду ввести «пациента». Когда тот вошел и в растерянности остановился посреди комнаты, Григорий Моисеевич по традиции начал знакомство ласково, сам поднялся, доброжелательно взял его за руку, заботливо проверил пульс.
— Как ваше самочувствие, что беспокоит? — участливо справился «доктор» у заключенного.
— Жалоб на здоровье нет. Только вот несколько ночей подряд не могу заснуть. Каждую минуту жду: сейчас за мной придут и поведут на расстрел. Уж лучше бы сразу…
— Постараемся вас успокоить. Ассистент, займитесь «пациентом», осмотрите его.
Человек в фартуке энергично прощупал заключенного, попросил раздеться до пояса, сделать несколько приседаний. Затем постучал металлическим молоточком по коленям, посмотрел его зрачки, заставил открыть рот.
— Теперь оденьтесь. Присядьте вот здесь, расслабьтесь, положите обе руки на стол, — точно проводя показательные упражнения, деловито управлялся с «пациентом» Хилов.
— Вот возьмите свежую газету, — продолжал он, стремясь отвести внимание заключенного от происходящего, — почитайте последние новости с фронта.
Приговоренный к смерти послушно выполнял все, что от него требовали. В его голубоватых глазах засветилась надежда, что с ним не поступят, как с остальными. Иначе зачем его привели на этот непонятный медицинский осмотр. Других сокамерников, насколько ему помнилось, этим процедурам не подвергали. Просто уводили «с вещами». А его вещи — узелок с туалетными принадлежностями, очками и парой носков, выстиранных накануне вечером, — остался в камере. Значит, ему еще предстоит туда вернуться.
Хилов старался как можно эффектнее разыграть перед своим новым начальником задуманное Могилевским самое настоящее представление. Взяв со стола трость с загнутой вверху ручкой, он, как заправский артист, сделал элегантное вращение ею, заслужив восхищенное хмыканье Блохина, и нижним ее концом как бы невзначай прикоснулся к телу жертвы слева чуть выше пояса. «Пациент» вздрогнул, как от удара слабым током, непроизвольно вскрикнул. Сидевший в кресле за спиной заключенного Могилевский включил секундомер. Ассистент извинился перед заключенным за свою «неловкость». Потом заботливо наклонился над ним, загнул край робы, достал марлевый тампон и неторопливо убрал с тела жертвы крохотный подтек желтоватой жидкости, оставшейся в месте укола.
— Еще раз простите за неловкость. Теперь все самые неприятные ощущения для вас позади, — ехидно усмехнулся Хилов.
Но «пациент» никак не отреагировал на его слова, не понимая, что с ним происходит. Он растерянным взглядом оглядел всю комиссию. Сидевшие за длинным столом большие чины НКВД напряженно молчали, глядя во все глаза на заключенного. Ассистент с выражением исполненного долга сделал широкий шаг в сторону и отдал поклон, как принято в цирковом представлении. Блохин даже тихо ему поаплодировал, что-то шепнув на ухо Григорию Моисеевичу. Ефим осторожно опустил трость на стеллаж стеклянного шкафа и повернулся к столу, за которым сидел «человеческий материал» с газетой в руке. В следующий момент заключенный еще раз коротко вскрикнул, запрокинул голову назад и с грохотом повалился со стула. Мертвые глаза были неподвижны.
