Он был совершенно сбит с толку. На миг ему самом деле
показалось, что еще никогда в жизни он не вдыхал ничего столь прекрасного, как
эта девушка. К тому же, стоя против света, он видел только ее силуэт. Он,
конечно, имел в виду, что никогда не нюхал ничего столь прекрасного. Но так как
он все же знал человеческие запахи, много тысяч запахов мужчин, женщин, детей,
в его мозгу не укладывалось, что столь изысканный аромат мог струиться от
человека. Обычно люди пахли пошло или убого. Дети пахли безвкусно, от мужчин
несло мочой, острым потом и сыром, от женщин — прогорклым салом и гнилой рыбой.
Люди пахли совершенно не интересно, отталкивающе… И вот впервые в жизни Гренуй
не поверил своему носу, и ему пришлось призвать на помощь глаза, чтобы
убедиться, что нюх его не обманул. Правда, это смятение чувств длилось недолго.
Ему в самом деле понадобился один миг, чтобы оптически подтвердить свои
обонятельные впечатления и тем безогляднее им предаться. Теперь он чуял, что
она была — человек, чуял пот ее подмышек, жир ее волос, рыбный запах ее чресел
и испытывал величайшее наслаждение. Её пот благоухал, как свежий морской ветер,
волосы — как ореховое масло, чресла — как букет водяных лилий, кожа — как
абрикосовый цвет… и соединение всех этих компонентов создавало аромат столь
роскошный, столь гармоничный, столь волшебный, что все ароматы, когда-либо
прежде слышанные Гренуем, все сооружения из запахов, которые он, играя, когда-либо
возводил внутри себя, вдруг просто разрушились, утеряв всякий смысл. Сто тысяч
ароматов не стоили этого одного. Он один был высшим принципом, все прочие
должны были строиться по его образцу. Он был — сама красота.
Гренуй понял: если он не овладеет этим ароматом, его жизнь
лишится всякого смысла. Он должен познать его до мельчайшей подробности, до
самого последнего нежнейшего оттенка; простого общего воспоминания о нем
недостаточно. Он хотел как бы поставить личное клеймо на этом апофеозном
аромате, впечатать его в сумятицу своей черной души, исследовать до тонкости и
отныне впредь мыслить, жить, обонять мир в соответствии с внутренними
структурами этой волшебной формулы.
Он медленно придвигался к девушке, ближе, еще ближе. Вот он
вступил под навес и остановился у нее за спиной на расстоянии шага. Она его не
слышала.
Волосы у нее были рыжие, серое платье без рукавов обнажало
очень белые плечи и руки, желтые от сока разрезанных слив. Гренуй стоял,
склонившись над ней и вдыхая ее аромат, теперь совершенно беспримесный,
поднимавшийся от ее затылка, волос, выреза платья и вливавшийся в него как
свежий ветер. Ему еще никогда не было так приятно. Но девушке стало холодно.
Она не видела Гренуя. Но ощутила безотчетный испуг, странный
озноб, как будто ее вдруг охватил забытый, давно преодоленный страх. Ей
показалось, будто за спиной у нее подул холодный сквозняк, будто кто-то
распахнул настежь дверь в огромный подвал. И она отложила свой кухонный нож,
прижала руки к груди и обернулась.
Она так оцепенела от ужаса при виде его, что ему вполне
хватило времени, чтобы сжать руками ее шею. Она не вскрикнула, не пошевелилась,
не попыталась защитить хотя бы жестом. А он и не взглянул на нее. Он не видел
ни ее нежного, усыпанного веснушками лица, ни алого рта, ни больших ярко-зеленых
глаз, ибо, пока он душил ее, глаза его были крепко зажмурены, и он боялся лишь
одного — потерять хоть каплю ее аромата.
Когда она умерла, он положил ее на землю среди косточек
мирабели, сорвал с нее платье, и струя аромата превратилась в поток, захлестнувший
его своим благоуханием. Он приник лицом к ее коже и широко раздутыми ноздрями
провел от ее живота к груди, к шее, по лицу и по волосам и назад к животу, вниз
по бедрам, по икрам, по ее белым ногам. Он впитывал ее запах с головы до ног,
до кончиков пальцев, он собрал остатки ее запаха с подбородка, пупка и со
сгибов ее локтей.
Когда он извлек все и она увяла, он еще некоторое время
сидел рядом с ней на корточках, чтобы прийти в себя, ибо он пресытился ею. Он
не хотел расплескать ничего из ее запаха. Для начала ему надо было плотно
задраить внутренние переборки. Потом он встал и задул свечу.
9
В это время с песнями и криками «Виват!» начали возвращаться
домой на улицу Сены участники гуляния. Гренуй нюхом нашел в темноте выход в
переулок, а оттуда на параллельную улицу Птиз-Огюстен, которая тоже вела к
реке. Чуть позже люди обнаружили мертвую. Поднялся крик. Зажглись факелы.
Прибыла городская стража. Гренуй давно уже был на другом берегу.
В эту ночь его чулан показался ему дворцом, а дощатые нары — пышным
альковом. До сих пор он никогда за всю свою жизнь не испытывал ощущения
счастья. Хотя ему были знакомы редкие состояния тупой удовлетворенности. Но
сейчас он дрожал от счастья, не мог заснуть от блаженства. Он словно во второй
раз родился, нет, не во второй, в первый, ибо до сих пор он просто существовал,
как животное, имея весьма туманное представление о самом себе. Но сегодня ему
показалось, что он наконец узнал, кто он на самом деле: а именно не кто иной,
как гений; и что его жизнь имеет смысл, и задачу, и цель, и высшее
предопределение; а именно осуществить революцию, никак не меньше, в мире
запахов; и что на всем свете только он один владеет всеми необходимыми для
этого средствами; а именно своим изощренным обонянием, своей феноменальной
памятью и — самое важное — запечатленным в ней ароматом этой девушки с улицы
Марэ, в котором в виде волшебной формулы содержится все, из чего состоит
благоухание: нежность, сила, прочность, многогранность и пугающая,
непреоборимая красота. Он нашел компас для своей будущей жизни. И как все
гениальные чудовища, устроенные так, что через внешнее событие прокладывается
прямая колея в вихреобразный хаос их душ, Гренуй уже более и отклонялся от
того, что он принимал и признавал за направление своей судьбы. Теперь ему стало
ясно, почему он так упорно и ожесточенно цеплялся за жизнь: он должен был стать
Творцом запахов. И не каким-то заурядным. Но величайшим парфюмером всех времен.
Уже той же ночью, сначала бодрствуя, потом во сне, он провел
инспекцию огромного поля, где лежали руины его воспоминаний. Он перебрал
миллионы и миллионы обломков, кубиков, кирпичиков, из которых строятся запахи,
и привел их в систематический порядок: хорошее к хорошему, плохое к плохому
тонкое к тонкому, грубое к грубому, зловонное к зловонному, благоуханное к
благоуханному. Через неделю этот порядок стал еще стройнее, каталог запахов еще
содержательнее и дифференцированнее, иерархия еще четче, уже скоро он смог
приступить к планомерному возведению зданий запахов: дома, стены, ступени,
башни, подвалы, комнаты, тайные покои… с каждым днем расширявшаяся, с каждым
днем становившаяся красивее и совершеннее внутренняя крепость великолепнейших
композиций ароматов.
То обстоятельство, что в начале этого великолепия стаяло
убийство, было ему (если он вообще отдавал себе в этом отчет) глубоко
безразлично. Облика девушки с улицы Марэ — ее лица, ее тела — он уже не мог
припомнить. Ведь он же сохранил лучшее, что отобрал и присвоил себе: сущность
ее аромата.
В то время в Париже насчитывалось более дюжины парфюмеров.
Шестеро из них жили на правом берегу, шестеро — на левом, а один как раз
посредине, а именно на мосту Менял, соединявшем правый берег с островом Сите.
Этот мост с обеих сторон был так плотно застроен четырехэтажными домами, что с
него ни в одном месте нельзя было увидеть реку, так что создавалось впечатление
вполне нормальной, основательной, хорошо мощенной и к тому же чрезвычайно
элегантной улицы. В самом деле, мост Менял считался одним из самых модных
кварталов города. Здесь находились знаменитые лавки, где свой товар предлагали
ювелиры, резчики по черному дереву, лучшие изготовители париков, чемоданов,
сумок и кошельков, тончайшего нижнего белья и чулок, рамок для картин и сапог
для верховой езды, вышивальщики эполет, литейщики золотых пуговиц и банкиры. И
здесь же располагались магазин и жилой дом парфюмера и перчаточника Джузеппе
Бальдини. Над его витриной был натянут роскошный зеленого цвета навес, рядом
висел герб Бальдини, весь в золоте: золотой флакон, из коего вырастал букет
золотых цветов, а перед дверьми лежал красный ковер, также с гербом Бальдини,
вышитым золотом. Когда открывалась наружная дверь, раздавался звон
колокольчика, исполнявшего персидскую мелодию, и две серебряные цапли начинали
извергать фиалковую воду из своих клювов прямо в позолоченную чашу, которая в
свою очередь имела форму герба Бальдини.
