А за конторкой светлого бука стоял сам Бальдини, старый и
неподвижный, как колонна, в парике, обсыпанном серебряной пудрой, и сюртуке,
обшитом золотым галуном. Облако миндальной воды Франжипани, которой он
опрыскивал себя каждое утро, прямо-таки зримо окружало его и отодвигало его
особу в некую прозрачно-туманную даль. В своей неподвижности он был похож на
свой собственный манекен. Только когда раздавался мелодичный звон колокольчика
и цапли начинали фонтанировать — что случалось не слишком часто, — манекен
мгновенно оживал, съеживался, становился маленьким и юрким и, отвешивая
многочисленные поклоны, вылетал из-за конторки так стремительно, что пахучее
облако едва успевало ринуться вслед; после чего покорнейше просил клиента
присесть и насладиться выбором изысканнейших ароматов и косметических средств.
У Бальдини их были тысячи. Ассортимент простирался от чистых
эссенций, цветочных масел, настоек, вытяжек, секреций, бальзамов, смол и прочих
препаратов в сыпучей, жидкой и вязкой форме — через помады, пасты, все сорта
пудры и мыла, сухие духи, фиксатуары, бриллиантины, эликсиры для ращения
бороды, капли для сведения бородавок и крошечные пластыри для исправления
изъянов внешности — вплоть до притираний, лосьонов, ароматических солей,
туалетных жидкостей и бесконечного количества духов. Но Бальдини не
довольствовался этими продуктами классической косметики. Он считал делом чести
собирать в своей лавке все, что источало какой-либо аромат или как-либо служило
для получения аромата. И потому наряду с курительными свечками, пастилками и
ленточками там имелись все пряности — от семян аниса до палочек корицы, сиропы,
ликеры и фруктовые воды, вина с Кипра, Малаги и из Коринфа, множество сортов
меда, кофе, чая, сушеные и засахаренные фрукты, фиги, карамели, шоколадки,
каштаны, даже консервированные каперсы, огурцы и лук и маринованный тунец. А
кроме того, ароматизированный сургуч для печатей, надушенная писчая бумага,
чернила для любовных писем, пахнущие розовым маслом, бювары из испанской кожи,
футляры для перьев из белого сандалового дерева, горшочки и чашечки для
цветочных лепестков, курительницы из латуни, флаконы и флакончики из хрусталя с
притертыми янтарными пробками, пахучие перчатки, носовые платки, подушечки для
иголок, набитые мускатным цветом, и пропитанные мускусом обои, которые могли
более ста лет наполнять комнату ароматом.
Разумеется, для всех этих товаров не хватило бы места в
помпезной лавке, выходившей на улицу (то есть на мост), а поскольку подвала не
было, то не только кладовая, но и второй и третий этажи, а также все обращенные
к реке помещения первого служили складом. В результате в доме Бальдини царил
неописуемый хаос запахов. Насколько изысканным было качество отдельных товаров
— ибо Бальдини покупал товары высшего качества, — настолько же невыносимым
был одновременно исторгаемый ими запах, подобный звучанию оркестра, в котором
каждый из тысячи музыкантов играет фортиссимо свою собственную мелодию. Сам
Бальдини и его служащие давно принюхались к этому хаосу, как стареющие
дирижеры, которые ведь все до единого тугоухи, и даже жена хозяина, жившая на
четвертом этаже и отчаянно сопротивлявшаяся дальнейшему расширению складских помещений,
почти уже притерпелась ко многим запахам. Другое дело — клиент, впервые
посетивший лавку Бальдини. Царивший здесь коктейль ароматов действовал на него,
как удар кулаком в лицо, вызывал, в зависимости от характера клиента,
восхищение или смущение, во всяком случае сбивал его с толку до такой степени,
что человек часто переставал соображать, зачем вообще он сюда пришел.
Мальчишки-посыльные позабывали свои поручения. Начальные господа тушевались. А
некоторые дамы переживали не то истерику, не то приступ клаустрофобии, падали в
обморок, и привести их в себя могли разве что самые резкие нюхательные соли из
гвоздичного масла, нашатырь и камфарный спирт.
При таких обстоятельствах в общем неудивительно, что
колокольчик у дверей лавки Джузеппе Бальдини все реже вызванивал персидскую
мелодию, а серебряные цапли все реже фонтанировали фиалковой водой.
10
— Шенье! — позвал Бальдини из-за конторки, где он
несколько часов простоял столбом, уставившись на закрытую дверь. —
Надевайте ваш парик! — И между бочонком с оливковым маслом и подвешенными
на крюки байоннскими окороками появился Шенье, подмастерье Бальдини, тоже уже
старый человек, хотя и моложе хозяина, и прошел вперед, в более изящно
обставленное помещение лавки. Он вытащил из кармана сюртука свой парик и нахлобучил
его на голову.
— Вы уходите, господин Бальдини?
— Нет, — сказал Бальдини, — я удаляюсь на
пару часов в мой рабочий кабинет и желаю, чтобы меня абсолютно никто не
беспокоил.
— А, понимаю! Вы изобретаете новые духи.
Бальдини. Вот именно. По заказу графа Верамона. Он хочет
ароматизировать кусок испанской кожи и требует чего-то совершенно нового.
Требует чего-то вроде… вроде… кажется, это называется «Амур и Психея» — то,
чего он требует, а изготовлено оно этим бездарным тупицей с улицы
Сент-Андре-дез-Ар… как его бишь…
Шенье. Пелисье.
Бальдини. Да. Пелисье. Верно. Так его зовут, этого тупицу.
«Амур и Психея» от Пелисье. Знаете эти духи?
Шенье. Еще бы не знать. Теперь их слышишь на каждом углу.
Ими душится весь свет. Но если вас интересует мое мнение — ничего особенного!
Они, разумеется, не идут ни в какое сравнение с вашими, господин Бальдини.
Бальдини. Конечно, не идут.
Шенье. В высшей степени банальный запах у этого «Амура».
Бальдини. Вульгарный?
Шенье. Чрезвычайно вульгарный, как у всех духов Пелисье. Я
думаю, они на лиметине.
Бальдини. В самом деле? А что там еще?
Шенье. Померанцевая эссенция, кажется. И может быть настойка
розмарина.
Бальдини. Мне это совершенно безразлично.
Шенье. Конечно.
Бальдини. Мне глубоко наплевать, что там намешал в свои духи
этот тупица Пелисье. Мне он не указ!
Шенье. Вы совершенно правы, сударь.
Бальдини. Как вам известно, мне никто не указ! Как вам
известно, я сам разрабатываю свою парфюмерию.
Шенье. Я знаю сударь.
Бальдини. Я сам рождаю все свои идеи!
Шенье. Я знаю.
Бальдини. И собираюсь создать для графа Верамона нечто
такое, что произведет настоящий фурор.
Шенье. Я в этом убежден, господин Бальдини.
Бальдини. Оставляю лавку на вас, Шенье. Мне нужно работать.
Не позволяйте никому беспокоить меня, Шенье.
И с этими словами старик, уже отнюдь не величественный, а
сгорбленный, как и подобает в его возрасте, и даже как бы прибитый, заковылял
прочь и медленно поднялся по лестнице на второй этаж, где находился его рабочий
кабинет.
Шенье занял место за конторкой, принял точно ту же позу, в
которой пребывал его хозяин, и неподвижным взглядом уставился на дверь. Он
знал, что произойдет в ближайшие часы, а именно: лавке — ровно ничего, а
наверху, в рабочем кабинете Бальдини, обычная катастрофа. Бальдини снимает свой
голубой сюртук, пропитанный водой Франжипани, сядет за письменный стол и будет
ожидать вдохновения свыше. А вдохновение не придет. Потом он кинется к шкафу с
флаконами проб и начнет смешивать что-то наобум. Смесь не получится. Он
разразится проклятиями, распахнет окно и вышвырнет пробу в реку. Потом
попытается смешать что-то другое, и у него опять ничего не получится, тогда он
начнет вопить и бесноваться и, одурев от наполнивших кабинет запахов,
разразится рыданиями. Часам к семи вечера он спустится вниз, жалкий, плачущий,
дрожащий, и скажет: «Шенье, я потерял обоняние, я не могу родить эти духи, не
могу родить эти духи, не могу изготовить бювар для графа, я погиб, внутри меня
все мертво, я хочу умереть, пожалуйста, Шенье, помогите мне умереть!» И Шенье
предложит послать к Пелисье за флаконом «Амура и Психеи», и Бальдини согласится
при условии, что ни одна душа не узнает об этом позоре. Шенье поклянется, что
ни одна, и ночью они тайно пропитают бювар графа Верамона чужими духами. Все
будет именно так, а не иначе, и Шенье желал только одного — чтобы эта комедия
побыстрее кончилась. Бальдини больше не был великим парфюмером. Да, прежде, в
молодости, тридцать, сорок лет назад он изобрел «Розу юга» и «Галантный букет
Бальдини» — два действительно великих аромата, которым он был обязан своим
состоянием. Но теперь он стар, и изношен, и отстал от моды и от нового вкуса
людей, и даже если ему вообще еще удавалось состряпать какой-нибудь запах, то
получалась допотопная неходовая дрянь, которую они через год в десять раз
разжижали и сплавляли в розницу как добавку к воде для фонтанов. Жаль его,
подумал Шенье и взглянул в зеркало проверить, не съехал ил на сторону его
парик, жаль старого Бальдини; жаль его прекрасной лавки, ведь он разорится; и
меня жаль, ведь пока он разорится, я успею состариться и не смогу ее купить…
