— Войди!
Он впустил мальчика, и они направились на другую половину
дома, впереди — Бальдини с зажженной свечой, за ним — Гренуй со своими кожами.
Гренуй впервые входил в парфюмерную лавку — в такое место, где запахи не были
чем-то побочным, но совершенно откровенно занимали центральное место.
Разумеется, он знал все парфюмерные и аптекарские лавки города, он целыми
ночами простаивал перед их витринами, прижимая нос к щелям в дверях. Он знал
все запахи, которыми здесь торговали, и часто про себя сочинял из них
великолепнейшие духи. Так что ничего нового его здесь не ожидало. Но точно так
же, как музыкально одаренный ребенок горит желанием увидеть оркестр вблизи или
как-нибудь подняться в церкви на хоры, к скрытой клавиатуре органа, так Гренуй
горел желанием увидеть парфюмерную лавку изнутри, и, едва услышав, что к
Бальдини надо доставить кожи, он всячески постарался взять на себя это
поручение.
И вот он стоял в лавке у Бальдини, в том месте Парижа, где
на самом тесном пространстве было собрано самое большое количество
профессиональных запахов. В неверном свете свечи он увидел немного, да и то
мельком: тень конторки с весами, цапель над фонтаном, кресло для заказчиков,
темные полки на стенах, поблескивание латунных инструментов и белые этикетки на
стаканах и тиглях; и запахов он уловил не больше, чем слышал с улицы. Но он
сразу же ощутил царившую в этих стенах серьезность, мы чуть было не сказали,
священную серьезность, если бы слово «священный» имело хоть какое-то значение
для Гренуя; он ощутил холодную серьезность, трезвость ремесла, сухую
деловитость, исходившие от каждого предмета мебели, от утвари, от пузырьков, и
бутылок, и горшков. И пока он шел вслед за Бальдини, в тени Бальдини, ибо
Бальдини не давал себе труда посветить ему, его захватила мысль, что его место
— здесь, и больше нигде, что он останется здесь, и больше нигде, что он
останется здесь и отсюда перевернет мир вверх дном.
Разумеется, эта мысль была прямо-таки до нелепого
нескромной. Не было ничего, действительно ровно ничего, что бы позволяло
случайно попавшему сюда подмастерью кожевника, сомнительного происхождение, без
связей, без протекции, без всякого положения в сословии, прочно закрепиться в
самом почетном парфюмерном торговом заведении Парижа; тем более что, как мы
знаем, ликвидация фирмы была делом решенным. Но ведь и речь шла даже не о
надежде, выражавшейся в нескромных мыслях Гренуя, а об уверенности. Он знал,
что покинет эту лавку только еще один раз, чтобы забрать у Грималя свою одежду,
не больше. Клещ почуял кровь. Годами он таился, замкнувшись в себе, и ждал.
Теперь он отцепился и упадет — пусть без всякой надежды. Но тем больше была его
уверенность.
Они пересекли лавку. Бальдини открыл заднее помещение,
расположенное со стороны реки и служившее одновременно кладовой, и мастерской,
и лабораторией, где варилось мыло и взбивались помады и в пузатых бутылях
смешивались нюхательные жидкости.
— Сюда! — сказал он и указал на большой стол,
стоявший под окном. — Клади их сюда!
Гренуй вышел из тени Бальдини, положил шкурки на стол, потом
быстро снова отпрыгнул назад и встал между Бальдини и дверью. Бальдини
некоторое время стоял неподвижно, отведя свечу немного в сторону, чтобы ни одна
капля воска не упала на стол, и скользил костяшкой пальца по гладкой лицевой
стороне. Потом перевернул верхнюю шкурку и погладил бархатную, грубую и в то же
время мягкую изнанку. Она была очень хороша, эта кожа. Прямо создана для лайки.
При сушке она почти не сядет, а если ее правильно разгладить, она снова станет
податливой, он почувствовал это сразу, как только зажал ее между большим и
указательным пальцами; она смогла бы удерживать аромат пять или десять лет. Это
была очень, очень хорошая кожа — может быть, он сделает из нее перчатки, три
пары себе, три пары жене, для поездки в Мессину.
Он отвел руку и с умиление взглянул на свой рабочий стол —
все лежало наготове: стеклянная кювета для ароматизации, стеклянная пластина
для сушки, ступки для подмешивания тинктуры, пестик и шпатель, кисть, и
гладилка, и ножницы. Казалось, вещи только заснули, потому что было темно, а
утром они снова оживут. Может, забрать этот стол с собой в Мессину? И кое-что
из инструментов, самое основное?.. За этим столом очень хорошо работалось. Он
был изготовлен из дубовых досок — и крышка, и рама с косым крепежом, на этом
столе ничего не шаталось и не опрокидывалось, он не боялся никакой кислоты,
никакого масла, никакого пореза ножом… Перевезти его в Мессину? Это обойдется в
целое состояние! Даже если отправить морем! И поэтому он будет продан, этот
стол, завтра он будет продан, и все, что на нем, под ним и рядом с ним точно
так же будет продано! Ибо хотя сердце у него, Бальдини, мягкое, но характер —
твердый, а посему он исполнит свое решение, как бы тяжело ему ни было, он
отрешится ото всего со слезами на глазах, но он все же сделает это, ибо знает,
что это правильно, ему было дано знамение.
Он повернулся, чтобы уйти. Тут он заметил в дверях этого маленького
скрюченного человечка, о котором чуть не забыл.
— Хорошо, — сказал Бальдини. — Передай своему
мастеру, что кожа хорошая. В ближайшие для я зайду расплатиться.
— Я передам, — сказал Гренуй и не двинулся с
места, загородив дорогу Бальдини, собиравшемуся покинуть свою мастерскую.
Бальдини несколько опешил, но, ни о чем не подозревая, усмотрел в поведении
мальчика не дерзость, а робость.
— В чем дело? — спросил он. — Ты должен еще
что-то мне передать? Ну? Выкладывай!
Гренуй стоял потупившись и глядел на Бальдини тем взглядом,
который якобы выдает боязливость, но на самом деле скрывает настороженность и
напряженность.
— Я хочу у вас работать, мэтр Бальдини. У вас, в вашем
магазине я хочу работать.
Это было высказано не как просьба, но как требование, и,
собственно говоря, не высказано, а выдавлено, как шипение змеи.
И снова Бальдини принял чудовищную самоуверенность Гренуя за
детскую беспомощность. Он ласково ему улыбнулся.
— Ты ученик дубильщика, сын мой, — сказал
он. — У меня нет работы для ученика дубильщика. У меня есть свой
подмастерье, и мне ученик не нужен.
— Вы хотите надушить эти козловые шкурки, мэтр
Бальдини? Эти шкурки, которые я вам принес, вы их хотите надушить? —
прошелестел Гренуй, словно не приняв к сведению ответа Бальдини.
— Именно так, — сказал Бальдини.
— «Амуром и Психеей» Пелисье? — спросил Гренуй и
склонился еще ниже.
По телу Бальдини пробежала слабая судорога ужаса. Не потому,
что он спросил себя, откуда этому парню все известно с такой точностью, но
просто потому, что название ненавистных духов, состав которых он сегодня, к
своему позору, не смог разгадать, было произнесено вслух.
— Как тебе пришла в голову абсурдная идея, что я
использую чужие духи, чтобы…
— От вас ими пахнет, — шелестел Гренуй. — Они
у вас на лбу, и в правом кармане сюртука у вас лежит смоченный ими платок. Они
нехорошие, эти «Амур и Психея», они плохие, в них слишком много бергамота, и
слишком много розмарина, и слишком мало розового масла.
