— Разумеется, они там, — возопил Бальдини. —
Все они там! Но говорю же тебе, дурья башка, от них нет проку, если не знать
формулы!
— Вон там жасмин! Вон там винный спирт! Вон там
стиракс! — продолжал хрипло перечислять Гренуй, указывая при каждом
названии на то или иное место в помещении, где было так темно, что едва можно
было различить полки с бутылями.
— Ты, похоже, умеешь видеть в темноте, а? —
продолжал Бальдини. — У тебя не только самый тонкий нюх, но и самое острое
зрение в Париже, не так ли? Если у тебя к тому же хороший слух, то раскрой уши
пошире, и я тебе скажу: ты маленький обманщик. Наверное, ты кое-что слямзил у
Пелисье, подсмотрел что-нибудь, а? И считаешь, что можешь обвести меня вокруг
пальца?
Гренуй стоял теперь в дверях совершенно распрямившись, так
сказать, в полный рост, слегка расставив ноги и слегка растопырив руки, так что
напоминал черного паука, цеплявшегося за порог и раму.
— Дайте мне десять минут, — довольно серьезно
произнес он, — и я изготовлю вам духи «Амур и Психея». Прямо сейчас и
здесь, в этом помещении.
— Ты полагаешь, что я разрешу тебе хозяйничать в моей
мастерской? Прикасаться к эссенциям, которые стоят целое состояние?
— Да, — сказал Гренуй.
— Ну и ну! — Бальдини чуть не задохнулся от
неожиданности. Потом набрал в легкие воздуха, перевел дыхание и устремил на
шутника долгий, задумчивый взгляд. В сущности, не все ли равно, думал он, ведь
завтра так или иначе все кончится. Я, конечно, знаю, что он не может сделать
того, что обещает и даже не может этого мочь, этого не смог бы и сам великий
Франжипани. Но почему бы мне собственными глазами не убедиться в том, что я
знаю? А вдруг в один прекрасный день в Мессине мне взбредет в голову (у
стариков иногда бывают странности и самые сумасшедшие идеи), что я не узнал
гения, вундеркинда, существа, щедро одаренного милостью Божьей… Это совершенно
исключено. По всему, что мне говорит разум, это исключено… Но бывают же чудеса?
Бесспорно. И вот, когда я буду умирать в Мессине, на смертном одре меня посетит
мысль: в тот вечер в Париже тебе было явлено чудо, а ты закрыл глаза!.. Это
было бы не слишком приятно, Бальдини! Пусть уж этот дурак прольет на стол пару
капель розового масла и мускусной настойки, ты бы тоже их пролил, если б тебя
еще действительно интересовали духи от Пелисье. И что значит несколько капель —
да, дорогих, весьма, весьма дорогих — по сравнению с надежностью знаний и
спокойной старостью?
— Послушай! — сказал он нарочито строгим
тоном. — Послушай! Я… кстати, как тебя зовут?
— Гренуй, — сказал Гренуй. — Жак-Батист
Гренуй!
— Ага, — сказал Бальдини. — Итак, послушай,
Жан-Батист Гренуй! Я передумал. Ты получишь возможность теперь же, немедленно,
на деле доказать свое утверждение. Одновременно тебе тем самым предоставится
случай путем скандального провала научиться скромности, каковая добродетель в
твоем юном возрасте — и это простительно — еще вряд ли развитая — есть
непременная предпосылка твоего дальнейшего преуспевания как члена цеха, как
человека и как доброго христианина. Я готов за свой счет преподать тебе сей
урок, ибо в силу определенных причин настроен сегодня на проявление щедрости,
и, кто знает, когда-нибудь воспоминание об этой сцене, возможно, развеселит
меня. Но не воображай, что тебе удастся меня провести! У Джузеппе Бальдини нос
старый, но нюх острый, достаточно острый, чтобы немедленно обнаружить самое
малейшее различие между твоей микстурой и вот этим продуктом! — И он
вытащил из кармана пропитанный «Амуром и Психеей» платочек и помахал им перед
носом у Гренуя. — Подойди-ка сюда, ты, лучший нос Парижа! Подойди-ка сюда,
к столу, и покажи, на что ты способен! Но смотри, ничего мне тут не разбей и не
опрокинь! Не смей ничего трогать! Сначала я зажгу побольше света. Мы устроим
иллюминацию в честь этого маленького эксперимента, не так ли?
И с этими словами он взял два других светильника, стоявшие
на краю большого дубового стола, и зажег их. Он поставил все три свечи рядом
друг с другом на задней длинной стороне, отодвинул кожи и освободил середину
стола. Потом спокойными и в то же время быстрыми движениями снял с маленькой
этажерки и принес необходимую для опыта утварь: большую пузатую молочную
бутылку, стеклянную воронку, пипетку, маленькую и большую мензурки — и в
образцовом порядке расположил все это перед собой на дубовой крышке.
Гренуй тем временем оторвался от дверной рамы. Уже во время
высокопарной речи Бальдини с него сошли вся окаменелость, настороженность,
подавленность. Он слышал только согласие, только «да» с внутренним ликованием
ребенка, который упрямством добился какой-то уступки и которому плевать на
связанные с ней ограничения, условия и моральные предостережения. Его поза
стала свободной, впервые он походил на человека больше, чем на животное. Он
пропустил мимо ушей конец тирады Бальдини, зная, что пересилил этого человека,
и тому уже не справиться с ним.
Пока Бальдини возился у стола с подсвечниками, Гренуй
проскользнул в боковую тьму мастерской, где стояли стеллажи с драгоценными
эссенциями, маслами и тинктурами, и, следуя за уверенным чутьем своего носа,
быстро похватал с полок нужные ему флаконы. Числом их было девять: эссенция
апельсинового цвета, лимонное масло, гвоздичное масло и розовое масло, экстракт
жасмина, бергамота и розмарина и бальзам стиракса, который он быстро сцапал с
верхней полки и водрузил на край стола. Напоследок он приволок баллон
высокопроцентного винного спирта. Потом встал за спиной у Бальдини (тот все еще
со степенной педантичностью расставлял свои смесительные сосуды — немного
сдвигал один стакан, слегка придвигал другой, дабы все имело свой добрый, исстари
заведенный порядок и эффектнейшим образом сияло в свете свечей) и стал ждать,
дрожа от нетерпения, пока старик отойдет и уступит ему место.
— Так! — сказал наконец Бальдини, отступая в
сторону. — Здесь расставлено все, что нужно тебе для твоего… назовем его
из любезности «экспериментом». Ничего мне тут не разбей, ничего мне тут не
пролей! Имей в виду: эти жидкости, которыми тебе будет сейчас позволено
заниматься пять мину, обладают такой ценностью и редкостностью, что ты больше
никогда в жизни не заполучишь их в руки в столь концентрированной форме.
— Сколько вам сделать, мэтр? — спросил Гренуй.
— Сколько — чего? — спросил Баль??ини, который еще
не закончил свою речь.
— Сколько этих духов? — хрипло ответил
Гренуй. — Вам их сколько надо? Хотите, я заполню до краев вон ту толстую
флягу?
— И он указал на смеситель емкостью в добрых три литра.
— Нет, не надо! — в ужасе вскричал Бальдини, и в
крике этом был страх, столь же глубоко укоренившийся, сколь и стихийный страх
перед расточительностью, страх за свою собственность, Но, словно устыдившись
этого разоблачительного крика, он тут же прорычал: — И не смей меня
перебивать! — затем несколько успокоился и продолжал уже с легкой иронией
в голосе:
