Когда он проплывал мим моста Менял, бесшумно, не задевая за
опоры моста, Жан-Батист Гренуй в двадцати метрах над ним как раз ложился спать.
Для него был поставлен топчан в заднем углу мастерской Бальдини, и теперь он
собирался лечь, в то время как его бывший хозяин, распластавшись, плыл вниз по
холодной Сене. Гренуй с удовольствием свернулся и сделался маленьким, как клещ.
Засыпая, он все глубже погружался в самого себя и совершал триумфальный въезд в
свою внутреннюю крепость, где он праздновал в мечтах некую победу обоняния,
гигантскую оргию с густым дымом ладана и парами мирры в свою честь.
17
Приобретение Гренуя положило начало восхождению фирмы
Джузеппе Бальдини к национальной и даже европейской известности. Перезвон
персидских колокольчиков больше не умолкал, и цапли не переставали
фонтанировать в лавке на мосту Менял.
В первый же вечер Греную пришлось составить большой баллон
«Неаполитанской ночи», из которого в течение следующего дня было продано
восемьдесят флаконов. Слава этого аромата распространялась с бешеной скоростью.
У Шенье началась резь в глазах: сколько ему пришлось пересчитывать денег, и
заболела спина от глубоких поклонов. А однажды дверь распахнулась настежь, и
вошел лакей графа д'Аржансона и заорал, как могут орать только лакеи, что он желает
получить пять бутылок новых духов, и Шенье еще четверть часа после его ухода
трепетал от почтительного страха, потому что граф д'Аржансон был Интендант и
Военный министр Его Величества и самый влиятельный человек в Париже.
Пока Шенье один отражал в лавке атаки покупателей, Бальдини
со своим новым учеником заперся в мастерской. В оправдание этого обстоятельства
он преподнес Шенье некую фантастическую теорию, каковую обозначил как
«рационализацию и разделение труда». По его словам, он долгие годы терпеливо
наблюдал, как Пелисье и ему подобные субъекты, презирающие цеховые традиции,
отбивали у него клиентуру и марали репутацию фирмы. Но теперь его терпение
лопнуло. Теперь он примет их наглый вызов и нанесет этим выскочкам, этим парвеню
ответный удар, отплатит им той же монетой. Каждый сезон, каждый месяц, а если
понадобится, и каждую неделю он будет козырять новыми духами — и какими духами!
Он вскроет золотоносную жилу своего творчества. А для этого нужно чтобы он —
используя только необученного подсобника — целиком и полностью занялся
производством ароматов, в то время как Шенье должен посвятить себя
исключительно их продаже. Эта современная метода, внушал он Шенье, откроет
новую главу в истории парфюмерного искусства, сметет конкурентов и сделает нас
неизмеримо богатыми — да, он сознательно и подчеркнуто говорил «нас», ибо
собирался уделить своему старому преданному подмастерью определенный процент от
этих неизмеримых богатств.
Еще несколько дне назад Шенье истолковал бы такие речи
своего хозяина как признак начинающегося старческого маразма. «Ну вот, он
созрел для „Шаритэ“, — подумал бы он. — Еще немного, и он
окончательно свихнется».
Однако теперь он больше ничего не думал. Он просто больше не
успевал думать — слишком много было работы. Работы было так много, что по
вечерам он едва находил силы опустошить битком набитую кассу и отсчитать себе
свою долю. Он ни на миг не усомнился в праведности этих доходов: ведь Бальдини
чуть ли не каждый день выходил из мастерской с каким-нибудь новым ароматом.
И какие это были ароматы! Не только духи высочайшей, самой
высочайшей пробы, но и кремы, и пудра, и мыло, и лосьоны для волос, и
протирания… Все, что должно было благоухать, благоухало теперь все, ну
действительно на все, даже на ароматизированные повязки для волос, которые
однажды создало капризное настроение Бальдини, публика кидалась как
околдованная, и цены не играли никакой роли. Все, что изготовлял Бальдини,
пользовалось успехом. И успех этот был настолько потрясающим, что Шенье воспринимал
его как явление природы и больше не исследовал его причин. А в то, например,
что новый ученик, неуклюжий гном, ютившийся, как собака, в мастерской, которого
иногда, когда мастер выходил из дому, можно было видеть в глубине помещения за
мытьем стаканов и чисткой ступ, в то, что это совершенное ничтожество имеет
касательство к сказочному процветанию фирмы, — Шенье не поверил бы, даже
если бы ему об этом сказали.
Разумеется, гном имел к нему самое прямое касательство. То,
что Бальдини приносил в лавку и оставлял Шенье для продажи, было лишь небольшой
частью того, что Гренуй смешивал за закрытыми дверями. Бальдини давно уже
изменил обоняние. Подчас он испытывал настоящую муку, стараясь выбрать какое-то
одно из тех великолепных роскошеств, которые изготовлял Гренуй. Этот волшебный
ученик мог бы снабдить рецептами всех парфюмеров Франции, ни разу не
повторившись, ни разу не изготовив ничего хотя бы неполноценного, не говоря уже
о посредственном. То есть рецептами, иначе говоря, формулами, он как раз не
смог бы их снабдить, потому что сначала Гренуй сочинял свои ароматические
композиции тем же хаотическим и совершенно непрофессиональным способом, который
был уже известен Бальдини, а именно смешивая ингредиенты, казалось бы, наобум,
в диком беспорядке. Чтобы не то что контролировать, но хотя бы понять это
безумие, Бальдини однажды потребовал от Гренуя при составлении смесей
пользоваться, пусть без всякой надобности, весами, пипеткой и мензуркой; пусть
он впредь привыкает считать винный спирт не ароматическим веществом, а
растворителем, который следует добавлять в последнюю очередь; и наконец, пусть
он, Бога ради, действует медленно, обстоятельно и медленно, как принято среди
парфюмеров.
Гренуй выполнил приказание. И впервые Бальдини смог
проследить и задокументировать отдельные операции этого колдовства. Он
усаживался рядом с Гренуем, вооружившись пером и бумагой, и записывал,
постоянно призывая к неторопливости, сколько граммов того, сколько щепоток
этого, сколько капель какого-то третьего ингредиента отправлялись в смеситель.
Таким вот странным образом, а именно задним числом анализируя процесс с помощью
тех средств, без применения которых он, собственно, вообще не мог иметь места,
Бальдини, в конце концов, добивался обладания синтетическим рецептом. Как мог
Гренуй без такого рецепта смешивать свои ароматические составы, оставалось для
Бальдини загадкой и даже чудом, но теперь он по крайней мере свел чудо к
формуле и тем самым несколько утолил свою жажду к классификациям и предохранил
свое парфюмеристическое мировоззрение от полного краха.
Он все выманивал и выманивал у Гренуя рецептуры ароматов,
которые тот изобретал, и наконец даже запретил ему смешивать новые благовония,
пока он, Бальдини, не явится с пером и бумагой, чтобы, как Аргус, следить за
процессом и шаг за шагом документировать его.
Свои заметки — скоро набралось много десятков формул — он
потом педантично переписывал четким почерком в две разные книжечки, из коих
одну запер в своем несгораемом шкафу, а другую постоянно носил с собой, а на
ночь клал под подушку. Это придавало ему уверенности. Ибо теперь он смог бы,
если бы захотел, сам воспроизвести чудеса Гренуя, которые так глубоко потрясли
его, когда он впервые стал их свидетелем. Он полагал, что коллекция записанных
им формул сможет поставить преграду ужасающему творческому хаосу, потоком
извергавшемуся из самого нутра его ученика. А то обстоятельство, что он больше
не просто записывал в тупом изумлении, но, наблюдая и регистрируя, принимал
участие в творческих актах, действовало на Бальдини успокоительно и укрепляло
его самоуверенность. Спустя некоторое время он даже сам проверил, что внес
весьма существенный вклад в создание изысканных ароматов. И, сначала занося их
в свои книжечки, а потом пряча в сейфе и на груди, он уже вообще не сомневался,
что теперь они полностью его собственные.
