Гренуй был восхищен этим процессом. Если когда-нибудь в
жизни что-нибудь вызывало в нем восторг — конечно, внешне никак не проявляемый,
но скрытый, горящий холодным пламенем восторг, — то именно этот
способ при помощи огня, воды и пара и хитроумной аппаратуры вырывать у вещей их
благоуханную душу. Ведь благоуханная душа, эфирное масло, было самым лучшим в
них, единственным, что его в них интересовало. Пошлый остаток: цветы, листья,
кожура, плоды, краски, красота, живость и прочий лишний хлам его не заботили.
Это была только оболочка, балласт. Это шло на выброс.
Время от времени, по мере того как дистиллят становился
водянисто-прозрачным, они снимали чан с огня, открывали его и вытряхивали жижу.
Она была бесформенной и бесцветной как размягченная солома, как кости маленьких
птиц, как переваренные овощи, блеклой и волокнистой, слякотной, едва узнаваемой
омерзительно-трупной и почти совершенно лишенной собственного запаха. Они
выбрасывали ее через окно в реку. Затем доставали новые свежие растения,
доливали воду и снова ставили перегонный куб на огонь. И снова в нем начинало
кипеть, и снова жизненный сок растений стекал во флорентийские фляги. Часто это
продолжалось всю ночь напролет. Бальдини следил за печью, Гренуй не спускал
глаз со струи — больше ему нечего было делать до момента смены фляг.
Они сидели у огня на табуретах, в плену у неуклюжего
агрегата, оба привороженные, хоть и по совершенно разным причинам. Бальдини
наслаждался горением огня и красными отблесками пламени на меди, ему нравилось
потрескивание дров и бульканье перегонного куба, потому что это было как
прежде. И можно было предаваться грезам! Он приносил из лавки бутылку вина, так
как фара вызывала у него жажду, а пить вино — это тоже было как прежде. И он
начинал рассказывать истории, бесконечные истории о том, что было прежде. О
войне за испанское наследство, на исход которой он существенно повлиял,
сражаясь против австрияков, о партизанах, с которыми он наводил страх на
Севенны, о дочери одного гугенота в Эстерле, которая отдалась ему, опьянившись
ароматом лаванды; о лесном пожаре, который он чуть было тогда не устроил и
который охватил бы весь Прованс, ей-богу, ей-богу охватил бы, тем более что дул
сильнейший мистраль; и он рассказывал о дистилляции, снова и снова о том, что
было тогда, ночью, в чистом поле, при свете луны, о вине и стрекоте цикад, о
лавандовом масле, которое он тогда изготовил, таком изысканном и пахучем, что
его брали у него на вес серебра; о своей учебе в Генуе, о годах странствий и о
городе Грасе, где парфюмеров столько, сколько в других местах сапожников, а
среди них есть такие богатые, что они живут как князья, в роскошных домах с
тенистыми садами и террасами и едят а столовых, обшитых деревянными панелями,
едят с фарфоровых тарелок золотыми вилками и ножами и так далее…
Такие-то истории рассказывал старый Бальдини за бокалом
вина, и от вина, и от пламени, и от упоения своими собственными историями его
щеки начинали пылать, как огонь. Но Гренуй, который больше держался в тени
совсем его не слушал. Его не интересовали никакие старые истории, его
интересовало лишь то, что происходило у него на глазах. Он не отрываясь глядел
на трубочку в пробке перегонного куба, из которой тонкой струйкой бежал
дистиллят. И, глядя на него, он воображал самого себя таким вот перегонным
кубом, где все кипит, и клокочет, и откуда тоже вытекает дистиллят, только еще
лучше, новее, необычнее, дистиллят тех изысканных растений, которые он сам
вывел внутри себя, которые цвели там, доступные лишь его обонянию, и которые
могли бы своим дивным ароматом преобразить весь мир в благоуханный Эдем, где
его пребывание стало бы — обонятельно — в какой-то мере сносным. Быть большим
перегонным кубом, откуда изливались бы на весь мир созданные им
дистилляты, — вот каким грезам предавался Гренуй.
Но если Бальдини, разгоряченный вином, все больше увязал в
пространных историях о том, как оно было раньше, и все безогляднее погружался в
туманные грезы, Гренуй скоро запретил себе предаваться своей необузданной
фантазии. Для начала он выбросил из головы образ большого перегонного куба, а
вместо этого стал размышлять, каким образом использовать свои недавно
приобретенные познания для ближайших целей.
19
Прошло немного времени, и он стал специалистом в ремесле
перегонки. Он обнаружил — и его нос помог ему в этом больше, чем правила и
наставления Бальдини, — что жар огня оказывает решающее влияние на
качество получаемого дистиллята. Каждое растение, каждый цветок, каждый сорт
древесины и каждый плод требовал особой процедуры. Иногда приходится создавать
мощнейшее парообразование, иногда — лишь умеренно сильное кипение, а некоторые
цветы отдают свой лучший аромат только если заставить их потеть на самом
медленном пламени.
Не менее важным был и сам процесс приготовления. Мяту и
лаванду можно было обрабатывать целыми охапками. Андрееву траву нужно было
тщательно перебирать, растрепать, порубить, нашинковать, растолочь и даже
измельчить в муку, прежде чем положить в медный чан. Но кое-что вообще не
поддавалось перегонке, и это вызывало у Гренуя чрезвычайную досаду.
Увидев, как уверенно Гренуй обращается с аппаратурой,
Бальдини предоставил перегонный куб в его полное распоряжение, и Гренуй не
замедлил воспользоваться этой свободой. Целыми днями он составлял духи и
изготавливал прочие ароматные и пряные продукты, а по ночам занимался
исключительно таинственным искусством перегонки. Его план заключался в том,
чтобы изготовить совершенно новые пахучие вещества, и с их помощью создать хотя
бы некоторые из тех ароматов, которые он носил в своем воображении. Поначалу он
добился кое-каких успехов. Ему удалось изготовить масло из крапивы и семян
кресс-салата и туалетную воду из свежесодранной коры бузины и ветвей тиса.
Правда, дистилляты по своему аромату почти не напоминали
исходных веществ, но все же были достаточно интересны для дальнейшей
переработки. Впрочем, потом попадались вещества, для которых этот способ совершенно
не годился. Например, Гренуй попытался дистиллировать запах стекла,
глинисто-прохладный запах гладкого стекла, который обычный человек совершенно
не воспринимает. Гренуй раздобыл оконное стекло и обрабатывал его в больших
кусках, в обломках, в осколках, в виде пыли — без малейшего успеха. Он
дистиллировал латунь, фарфор и кожу, зерно и гравий. Просто землю. Кровь, и
дерево, и свежую рыбу. Свои собственные волосы. Наконец, он дистиллировал даже
воду, воду из Сены, потому что ему казалось, что ее своеобразный запах стоит
сохранить. Он думал, что с помощью перегонного куба он мог бы извлечь из этих
веществ их особый аромат, как извлекал его из чабреца, лаванды и семян тмина.
Ведь он не знал, что возгонка есть не что иное, как способ разложения смешанных
субстанций на их летучие и нелетучие составные части и что для парфюмерии она
полезна лишь постольку, поскольку может отделить летучие эфирные масла
некоторых растений от их не имеющих запаха или слабо пахнущих остатков. Для
субстанций, лишенных этих эфирных масел, подобный метод дистилляции,
разумеется, бессмыслен. Нам, современным людям, изучавшим физику, это сразу
ясно. Однако Гренуй пришел к этому выводу ценой огромных усилий после длинного
ряда разочаровывающих опытов. Месяцами он просиживал у куба ночи напролет и
всеми мыслимыми способами пытался путем перегонки произвести абсолютно новые
ароматы, ароматы, которых до сих пор не бывало на земле в концентрированном
виде. И ничего из этого не получилось, кроме нескольких жалких растительных
масел. Из глубокого, неизмеримо богатого колодца своего воображения он не
извлек ни единой капли конкретной ароматической эссенции, из всего, что
мерещилось его фантастическому обонянию, он не смог реализовать ни единого
атома.
