Руки он ему не подал, так далеко его симпатия не
простиралась. Он ему никогда так и не протянул руки. Он вообще всегда избегал
прикасаться к нему, испытывая нечто вроде благоговейного отвращения, словно
боялся заразиться, осквернить себя. Он лишь коротко попрощался. А Гренуй
кивнул, и отвернулся, и пошел прочь. На улице не было ни души.
22
Бальдини смотрел ему вслед, пока он ковылял вниз по мосту к
Острову, маленький, скрюченный, с рюкзаком, похожим на горб; со спины он
выглядел как старик. На той стороне реки, у здания Парламента, где переулок
делает поворот, Бальдини потерял его из виду и испытал чрезвычайное облегчение.
Этот парень никогда ему не навился, никогда, теперь он мог
наконец себе в этом признаться. Все время, пока он терпел его под своей крышей,
пока он его грабил, у него было нехорошо на душе. Он чувствовал себя человеком
безупречной нравственности, который впервые совершает нечто запретное, играет в
какую-то игру недозволенными средствами. Конечно, риск разоблачения был
ничтожным, а шансы на успех — огромными, но столь же велика была и нервозность,
и муки совести. И в самом деле, в течение всех этих лет не проходило дня, когда
бы его не преследовала неприятная мысль, что каким-то образом ему придется
расплачиваться за то, что он связался с этим человеком. «Только бы
пронесло! — снова и снова боязливо молился он. — Только бы мне
удалось воспользоваться успехом этой отчаянной авантюры, не оплачивая ее
непомерными процентами с барыша! Только бы удалось! Вообще-то я поступаю дурно,
но Господь посмотрит на это сквозь пальцы, конечно, Он так и сделает! В течение
всей моей жизни Он достаточно часто испытывал меня, без всякого права, так что будет
только справедливо, если на сей раз Он проявит снисходительность. Да и в чем
мое преступление, если это вообще преступление? Самое большее — в том, что я
несколько нарушил устав цеха, эксплуатируя чудесную одаренность какого-то неуча
и выдавая его способности за мои собственные. Самое большое — в том, что я
слегка сбился с пути традиционной ремесленной добродетели. Самое большее — в
том, что сегодня я совершаю то, что вчера еще проклинал. Разве это
преступление? Другие всю жизнь обманывают. А я немного жульничал всего
несколько лет. Да и то потому, что подвернулся такой небывалый случай. Может, и
случая не было, может, сам Господь послал ко мне в дом этого волшебника, чтобы
вознаградить меня за унижения, которые я претерпел от Пелисье и его сообщников.
Может, кара Божья ожидает вовсе не меня, а Пелисье! Это весьма и весьма
возможно! А чем же еще Господь сумел бы покарать Пелисье, как не моим
возвышением? Следовательно, мое счастье есть орудие промысла Божия, и я не
только имею право, я обязан его принять как таковое, без стыда и раскаяния…»
Так зачастую размышлял Бальдини в прошедшие годы, по утрам,
спускаясь по узкой лестнице в лавку, по вечерам, поднимаясь наверх с содержимым
кассы и пересчитывая тяжелые золотые и серебряные монеты в своем сундуке, и по
ночам, лежа рядом с храпящим скелетом супруги и не будучи в силах уснуть просто
от страха за свое счастье.
Но теперь наконец мрачные мысли исчезнут. Жуткий гость ушел
и не вернется никогда. А богатство осталось, и будущее было обеспечено.
Бальдини положил руку на грудь и под тканью сюртука нащупал на сердце маленькую
книжицу. В ней были записаны шестьсот формул — больше, чем когда-либо смогли бы
реализовать целые поколения парфюмеров. Если сегодня он потеряет все, то только
с помощью этой чудесной книжицы в течение одного года он снова разбогатеет
Воистину, можно ли требовать большего!
Утреннее солнце, отражаясь в черепичных крышах домов на
противоположной стороне, бросало теплый желтый свет на его лицо. Бальдини все
еще смотрел на улицу, ведущую на юг, к дворцу Парламента — как все-таки
приятно, что Гренуя и след простыл! — и его переполняло чувство
благодарности. Он решил, что сегодня же совершит паломничество на другой берег,
в Нотр-Дам бросит золотую монету в церковную кружку, затеплит три свечи и на
коленях возблагодарит Господа пославшего ему столько счастья и избавившего от
возмездия.
Но потом ему что-то опять глупейшим образом помешало, потому
что пополудни, когда он совсем уж собрался идти в церковь, разнесся слух, что
англичане объявили войну Франции. Само по себе это не слишком его обеспокоило.
Но поскольку как раз на днях он хотел отправить в Лондон партию духов, он
отложил посещение храма, вместо этого он пошел в город разузнать новости, а
оттуда на свою мануфактуру в Сент-Антуанском предместье, чтобы пока что
задержать отправку лондонской партии товара. Ночью в постели перед сном ему
пришла в голову гениальная идея: ввиду предстоящих боевых действий в войне за
колонии Нового Света ввести в моду духи под названием «Гордость Квебека» с
терпким героическим ароматом, успех которых — он ничуть в этом не сомневался —
возместит ему убытки от несостоявшейся английской сделки. С такими сладкими
мыслями в своей старой глупой голове, которую он с облегчением откинул на
подушку, с удовольствием ощущая под ней твердость книжицы с формулами, мэтр
Бальдини заснул, чтобы никогда больше не проснуться.
Дело в том, что ночью произошла небольшая катастрофа,
каковая спустя приличествующее случаю время дала повод королю издать приказ о
постепенном сносе всех домов на всех мостах города Парижа; без видимой причины
обвалился мост Менял — с западной стороны между третьей и четвертой опорой. Два
дома обрушились в реку так стремительно и внезапно, что никого из обитателей
нельзя было спасти. К счастью, погибло всего два человека, а именно Джузеппе
Бальдини и его жена Тереза. Прислуга дома не ночевала — кого отпустили, а кто
отлучился самовольно. Шенье, который лишь под утро в легком подпитии явился
домой — точнее, хотел явиться, потому что дома-то уже не было, — пережил
нервный шок. Он тридцать лет подряд лелеял надежду, что Бальдини, не имевший ни
детей, ни родственников, составит завещание в его пользу. И вот все исчезло в
один миг — все наследство целиком, дом, фирма, сырье, мастерская, сам Бальдини
— и даже само завещание, в котором, вероятно, был пункт о собственности на
мануфактуру!
Найти не удалось ничего — ни трупов, ни сундука с деньгами,
ни книжицы с шестьюстами формулами. Единственное, что осталось от Джузеппе
Бальдини, лучшего парфюмера Европы, был смешанный запах мускуса, тмина, уксуса,
лаванды и тысячи других веществ, который еще много недель плыл по течению Сены
от Парижа до Гавра.
Часть вторая
23
В то время, когда обрушился дом Джузеппе Бальдини, Гренуй
находился на пути в Орлеан. Он оставил за собой кольцо испарений большого
города, и с каждым шагом, по мере удаления от Парижа, воздух вокруг него
становился яснее, свежее и чище. Одновременно он терял насыщенность. В нем
перестали с бешеной скоростью на каждом метре вытеснять друг друга сотни,
тысячи различных запахов, но те немногие, которые были — запахи дорожной пыли,
лугов, почвы, растений, воды, — длинными полотнищами тянулись над землей,
медленно вздуваясь, медленно колыхаясь, почти нигде резко не обрываясь.
