Гренуй воспринимал эту деревенскую простоту как избавление.
Эти безмятежные ароматы ласкали его обоняние. Впервые он не должен был следить
за каждым своим вдохом, чтобы не учуять нечто новое, неожиданное, враждебное
или не упустить что-то приятное. Впервые он мог дышать почти свободно и при
этом не принюхиваться настороженно каждую минуту. «Почти» — сказали мы, ибо
по-настоящему свободно ничто, конечно, не проникало через нос Гренуя. Даже если
у него не было к тому ни малейшего повода, в нем всегда бодрствовала
инстинктивная холодная сдержанность по отношению ко всему, что шло извне и что
приходилось впускать внутрь себя. Всю свою жизнь, даже в те немногие моменты,
когда он испытывал отзвуки чего-то вроде удовлетворения, довольства, может быть
счастья, он предпочитал выдыхать: ведь он же и начал жизнь не полным надежды
вдохом, а убийственным криком. Но кроме этого неудобства — ограничения,
составлявшего суть его натуры, — Гренуй по мере удаления от Парижа
чувствовал себя все лучше, дышал все легче, шел все более стремительным шагом и
даже глядел почти как обычный подмастерье, то есть как вполне нормальный
человек. Больше всего его раскрепощало удаление от людей. В Париже люди жили
скученней, чем в любом другом городе мира. Шестьсот, семьсот тысяч человек жили
в Париже. Они кишмя кишели на улицах и площадях, а дома были набиты ими битком,
с подвалов до чердаков. Любой закоулок был скопищем людей, любой камень, любой
клочок земли вонял человечиной.
Только теперь, постепенно удаляясь от человеческого чада,
Гренуй понял, что был комком этого месива, что оно восемнадцать лет кряду
давило на него, как душный предгрозовой воздух. До сих пор он всегда думал, что
мир вообще таков и от него нужно закрываться, забираться в себя, уползать
прочь. Но то был не мир, то были люди. Теперь ему показалось, что с миром — с
миром, где не было ни души, — можно было примириться.
На третий день своего путешествия он попал в поле притяжения
запахов Орлеана. Еще задолго до каких-либо видимых признаков близости большого
города Гренуй ощутил уплотнение человеческого элемента в воздухе и решил
изменить свое первоначальное намерение и обойти орлеан стороной. Ему не
хотелось так быстро лишаться только что обретенной свободы дыхания, погружаясь
в тяжелое зловоние человеческого окружения. Он сделал большой крюк, миновал
город, около Шатонеф вышел к Луаре и переправился через нее у Сюлли. До Сюлли
ему хватило колбасы. Он купил себе еще одно кольцо и, покинув русло реки,
свернул в глубь страны.
Он избегал не только городов, он избегал и деревень. Он был
как пьяный от все более прозрачного, все более далекого от людей воздуха.
Только чтобы запастись новой порцией провианта, он приближался к какому-либо
селению или одинокому хутору, покупал хлеб и снова исчезал в лесах. Через
несколько недель ему стали неприятны даже встречи с редкими путешественниками
на проселочных дорогах, он больше не переносил возникавшего иногда запаха
крестьян, косивших первую траву на лугах. Он боязливо избегал каждого овечьего
стада, не из-за овец, а чтобы обойти запах пастухов. Он шагал не разбирая
дороги, прямо через поля, делал много мильные крюки, стоило ему лишь учуять
эскадрон рейтар на расстоянии нескольких часов верховой езды. Не потому, что
он, как другие подмастерья и бродяги боялся проверки бумаг и отправки при
первой же оказии на военную службу, — он даже не знал, что шла
война, — а только и единственно потому, что ему был отвратителен
человеческий запах всадников. И так сам собой и без особого решения его план —
как можно скорее достичь Граса — постепенно поблек; этот план, так
сказать, растворился в свободе, как все прочие планы и намерения. Гренуй не
стремился больше никуда, а единственно прочь, прочь от людей.
В конце концов он стал перемещаться только по ночам. Днем он
заползал в подлесок, спал под кустами, прятался в зарослях, в самых недоступных
местах, свернувшись клубком, как животное, натянув на тело и голову конскую
попону, уткнувшись носом в сгиб локтя и отвернувшись к земле, чтобы ни малейший
чужой запах не мешал его грезам. На закате он просыпался, принюхивался ко всему
вокруг себя и только тогда, когда обоняние убеждало его, что самый последний
крестьянин покинул поле и что самый отчаянный путник с наступлением темноты
нашел себе кров и приют, только тогда, когда ночь с ее мнимыми опасностями
загоняла под крыши людей, Гренуй выползал из своего убежища и продолжал свое
путешествие. Чтобы видеть, ему не нужно было света. Уже раньше, когда он еще
двигался днем, он часто часами шел с закрытыми глазами только по нюху. Яркая
картина ландшафта ослепительность, внезапность и острота зрения причиняли ему
боль. Ему нравился только лунный свет. Лунный свет не давал красок и лишь слабо
очерчивал контуры пейзажа. Он затягивал землю грязной серостью и на целую ночь
удушал жизнь. Этот словно отлитый из чугуна мир, где все было неподвижно, кроме
ветра, тенью падавшего подчас на серые леса, и где не жило ничего, кроме
ароматов голой земли, был единственным миром, имевшим для него значение, ибо он
походил на мир его души.
Так двигался он в южном направлении. Приблизительно в южном
направлении, потому что шел не по магнитному компасу, а только по компасу
своего обоняния, а оно позволяло ему обходить каждый город, каждую деревню,
каждое селение. Неделями он не встречал ни души. Он мог бы убаюкать себя
успокоительной верой, что он — один в темном или залитом холодным лунным светом
мире, если бы его точный компас не подсказал ему, что есть нечто лучшее.
Даже ночью в мире были люди. Даже в самых удаленных местах
были люди. Только они прятались по своим укромным норам, как крысы, и спали.
Земля не очищалась от них, потому что даже во сне они источали свой запах,
проникавший сквозь открытые окна и щели их обиталищ наружу и отравляли природу,
предоставленную, казалось бы, самой себе. Чем больше привыкал Гренуй к более
чистому воздуху, тем чувствительнее терзал его человеческий запах, который
внезапно, совершенно неожиданно возникал в воздухе, ужасный, как козлиное
зловоние, и выдавал присутствие какого-то пастушьего приюта, или хижины
углежога, или разбойничьей пещеры. И Гренуй бежал все дальше прочь, реагируя
все чувствительнее на встречающийся все реже запах человечины. Так его нос
уводил его во все более отдаленные местности страны, все более удалял его от
людей и все энергичнее притягивал его к магнитному полюсу максимально
возможного одиночества.
24
Этот полюс, то есть самая удаленная от людей точка во всем
королевстве, находился в центральном массиве Оверни, примерно в пяти днях пути
от Клермона, на высоте двух тысяч метров, на вершине вулкана Плон-дю-Канталь.
Вулкан представлял собой огромный конус, сложенный из
свинцово-серых пород и окруженный бесконечным унылым плоскогорьем, лишь кое-где
поросшим серым мхом и серым стелющимся кустарником. Там и сям из него торчали,
как гнилые зубы, коричневые скалы и несколько деревьев, обугленных от пожаров.
В самые светлые дни местность выглядела столь унылой и безжизненной, что даже
беднейший из пастухов этой беднейшей из провинций не стал бы перегонять сюда
своих овец. А уж по ночам, в бледном свете луны, эта забытая богом пустыня
казалась чем-то потусторонним. Даже разыскиваемый по всей стране бандит Лебрен
предпочел пробиваться в Севенны, где его схватили и четвертовали, чем
скрываться на Плон-дю-Канталь, где его, правда, никто не нашел бы, но где его
ждала верная смерть пожизненного одиночества, а она казалась ему еще более
ужасной.
