— Стало быть, ты утверждаешь, что тебе известно, как
должно пахнуть дитя человеческое, каковое в то же время всегда — позволь
тебе об этом напомнить, тем более что оно крещено, — есть дитя божье?
— Да, — сказала кормилица. — и ты
утверждаешь далее, что если оно не пахнет так, как должно пахнуть по твоему
разумению — по разумению кормилицы Жанны Бюсси с улицы Сен-Дени, — то это
дитя дьявола?
Он выпростал из-за спины левую руку и угрожающе сунул ей под
нос указательный палец, согнутый, как вопросительный знак. Кормилица
задумалась. Ей было не по нутру, что разговор вдруг перешел в плоскость
теологического диспута, где она была обречена на поражение.
— Я вроде бы так не говорила, — отвечала она
уклончиво. — Причем здесь дьявол или ни причем, решайте сами, отец Террье,
это не по моей части. Я знаю только одно: на меня этот младенец наводит ужас,
потому что он не пахнет, как положено детям.
— Ага, — сказал удовлетворенно Террье и снова
заложил руки за спину. — Значит, свои слова насчет дьявола мы берем
обратно. Хорошо. А теперь будь так любезна растолковать мне: как пахнут грудные
младенцы, если они пахнут так, как, по твоему мнению, им положено пахнуть?
Ну-с?
— Они хорошо пахнут, — сказала кормилица.
— Что значит «хорошо»? — зарычал на нее
Террье. — Мало ли, что пахнет. Аравийские сады хорошо пахнут. Я желаю
знать, чем пахнут младенцы?
Кормилица медлила с ответом. Она, конечно, знала, как пахнут
грудные младенцы, она знала это совершенно точно, через ее руки прошли дюжины
малышей, она их кормила, выхаживала, укачивала, целовала… она могла учуять их
ночью, даже сейчас она явственно помнила носом этот младенческий запах. Но она
еще никогда не обозначала его словами.
— Ну-с? — ощетинился Террье и нетерпеливо щелкнул
пальцами.
— Стало быть, — начала кормилица, — так сразу
не скажешь, потому как… потому как они не везде пахнут одинаково, хотя они
везде пахнут хорошо, понимаете, святой отец, ножки у них, к примеру, пахнут.
Как гладкие теплые камешки… нет, скорее, как горшочки… или как сливочное масло,
да, в точности, они пахнут, как свежее масло. А тельце у них пахнет…ну вроде
галеты, размоченной в молоке. А голова, там, сверху, с затылка, где
закручиваются волосы, ну вот тут святой отец, где у вас ничего уже не
осталось, — и она постучала Террье, остолбеневшего от этого шквала
дурацких подробностей и покорно склонившего голову, по лысине, — вот
здесь, точно, здесь, они пахнут лучше всего. Они пахнут карамелью, это такой
чудный, такой сладкий запах, вы не представляете святой отец! Как их тут
понюхаешь, так и полюбишь, все одно — свои они или чужие. Вот так и должны
пахнуть малые дети, а больше никак. А если они так не пахнут, если они там,
сверху, совсем не пахнут, ровно как холодный воздух, вроде вот этого ублюдка,
тогда… Вы можете объяснить это как угодно, святой отец, но я, — и она
решительно скрестила руки на груди и с таким отвращением поглядела на корзину у
своих ног, словно там сидела жаба, — я, Жанна Бюсси, больше не возьму это
к себе!
Патер Террье медленно поднял опущенную голову и несколько
раз провел пальцем по лысине, словно хотел пригладить там волосы, потом как бы
случайно поднес палец к носу и задумчиво обнюхал.
— Как карамель?.. — спросил он, пытаясь снова
найти строгий тон. — Карамель! Что ты понимаешь в карамели? Ты хоть раз ее
ела?
— Не то чтобы… — сказала кормилица. — Но я была
однажды в большой гостинице на улице Сент-Оноре и видела, как ее готовят из
жженого сахара и сливок. Это пахло так вкусно, что я век не забуду.
— Ну-ну. Будь по-твоему, — сказал Террье и убрал
палец из-под носа. — Теперь помолчи, пожалуйста! Мне стоит чрезвычайного
напряжения сил продолжать беседу с тобой на этом уровне. Я констатирую, что ты
отказываешься по каким-то причинам впредь кормить грудью доверенного мне
младенца Жан-Батиста Гренуя и в настоящий момент возвращаешь его временному
опекуну — монастырю Сен-Мерри. Я нахожу это огорчительным, но, по-видимому, не
могу ничего изменить. Ты уволена.
С этими словами он поднял корзину, еще раз вдохнул
исчезающее тепло, шерстяное дуновение молока и захлопнул ворота. Засим он
отправился в свой кабинет.
3
Патер Террье был человек образованный. Он изучал не только
теологию, но читал и философов и попутно занимался ботаникой и алхимией. Он
старался развивать в себе критичность ума. Правда, он не стал бы в этом
отношении заходить так далеко, как те, кто ставит под вопрос чудеса,
пророчества или истинность текстов Священного писания, — даже если они
часто не поддавались разумному объяснению и даже прямо ему противоречили. Он
предпочитал не касаться подобных проблем, они были ему слишком не по душе и
могли бы повергнуть его в самую мучительную неуверенность и беспокойство, а
ведь для того, чтобы пользоваться своим разумом, человек нуждается в
уверенности и покое. Однако он самым решительным образом боролся с суевериями
простого народа. Колдовство и гадание на картах, ношение амулетов, заговоры от
дурного глаза заклинания духов, фокусы в полнолуние… чем только эти люди не
занимались!Его глубоко удручало, что подобные языческие обычаи после более чем
тысячелетнего существования христианской религии все еще не были искоренены. Да
и большинство случаев так называемой одержимости дьяволом и связи с Сатаной при
ближайшем рассмотрении оказывались суеверным спектаклем. Правда, отрицать само
существование Сатаны, сомневаться в его власти — столь далеко отец Террье не
стал бы заходить; решать подобные проблемы, касающиеся основ теологии, не дело
простого, скромного монаха, на это есть иные инстанции. С другой стороны, было
ясно как день, что если такая недалекая особа, как эта кормилица, утверждает,
что она обнаружила какую-то чертовщину, значит, Сатана никак не мог приложить
руку к этому делу. Именно потому, что ей кажется, будто она его обнаружила.
Ведь это верное доказательство, что никакой чертовщины нет и в помине, —
Сатана не настолько глуп, чтобы позволять обнаружить себя кормилице Жанне
Бюсси. Да еще нюхом! Этим самым примитивным, самым низменным из чувств! Как
будто ад воняет серой, а рай — ладаном и миррой! Да это самое темное суеверие,
достойное диких языческих времен, когда люди жили, как животные, когда зрение
их было настолько слабым, что они не различали цветов, но считали, что слышат
запах крови, что могут по запаху отличить врага от друга, что их чуют
великаны-людоеды и оборотни-волки, что на них охотятся эринии, — и потому
приносили своим омерзительным богам сжигаемые на кострах вонючие чадящие
жертвы. Ужасно! «Дурак видит носом» — больше, чем глазами, и, вероятно, свет
богоданного разума должен светить еще тысячу лет, пока последние остатки
первобытных верований не рассеются, как призраки.
«При чем же здесь это бедное малое дитя! Это невинное
создание! Лежит в своей корзине, и сладко спит, и не ведает о мерзких
подозрениях, выдвинутых против него. А эта наглая особа дерзает утверждать, что
ты, мол, не пахнешь, как положено пахнуть человеческим детям? Ну, и что мы на
это скажем? „У-тю-тю!“
