И тут он все же немного испугался. Солнце зашло. Он стоял
голый у входа в штольню, где в темном конце прожил в темноте семь лет. Дул
холодный ветер, и он замерз, но не замечал, что замерз, потому что в нем был
встречный холод, а именно страх. Это был не тот страх, который он испытал во
сне, омерзительный страх задохнуться от самого себя, который надо было
стряхнуть любой ценой и от которого можно было убежать. То, что он испытывал
теперь, был страх не узнать ничего о самом себе. Он был противоположен тому
страху. От него нельзя было убежать, нужно было идти ему навстречу. Нужно было
— даже если это открытие станет ужасным — узнать наверняка, есть у него запах
или нет. И узнать теперь же. Сейчас.
Он вернулся в штольню. Уже через несколько метров его
охватила полная темнота, но он ориентировался, как при самом ярком свете. Много
тысяч раз он проходил этот путь, знал каждый шаг и каждый поворот, чуял каждый
сталактит, каждый крошечный выступ. Найти дорогу было нетрудно. Трудно было
бороться с воспоминанием о клаустрофобическом сновидении, которое, подобно
приливу, накатывало на него все более высокими волнами. Но он не отступал. То
есть страхом не знать он боролся со страхом узнать и одержал победу, потому что
знал, что выбора у него не было. Когда он дошел до конца штольни, где
возвышалась груда щебня, оба страха оставили его. Он почувствовал, что спокоен,
что голова у него ясная, а нос — отточен, как скальпель. Он присел на корточки,
закрыл глаза руками и принюхался. В этом месте, в этой удаленной от мира
каменной могиле, он пролежал семь лет. Если уж где-нибудь на свете должен быть
его запах, то здесь. Он дышал медленно. Он проверял тщательно. Он просидел на
корточках четверть часа. У него была безошибочная память, и он точно помнил,
как пахло на этом месте семь лет назад: камнем и влажной солоноватой прохладой,
и эта чистота означала, что ни одно живое существо никогда сюда не ступало…
Точно так же здесь пахло и теперь.
Он просидел еще некоторое время, совсем спокойно, только
тихо качая головой. Потом повернулся и пошел к выходу, сперва согнувшись, а
когда позволили высота штольни, выпрямившись, — на волю.
Выйдя из штольни, он надел свои лохмотья (башмаки его сгнили
еще много лет назад), взвалил на плечи попону и в ту же ночь, покинув
Плон-дю-Канталь, ушел на юг.
30
Он выглядел чудовищно. Волосы отросли по колено, жидкая
борода — до пупа. Ногти стали похожу на птичьи когти, а на руках и на ногах,
там, где тело не прикрывали лохмотья, клочьями облезла кожа.
Первые встреченные им люди — крестьяне, работавшие на поле
недалеко от города Пьерфор, — при виде его с криками бросились прочь. В
самом городе он произвел сенсацию. Дюди сбегались сотнями, чтобы поглазеть на
него. Некоторые принимали его за беглого галерника. Другие говорили, что он не
настоящий человек, а помесь из человека и медведя, какое-то лесное чудище. Один
бывший моряк утверждал, что он похож на дикаря-индейца из Кайенны, которая
находится по ту сторону океана. Его привели к мэру. Там он, к изумлению
собравшихся предъявил свою грамоту, раскрыл рот и в довольно сбивчивых и
неуклюжих выражениях — ведь это были первые слова, произнесенные им после
семилетнего перерыва, — но вполне понятно рассказал, что он странствующий
подмастерье, что на него напали разбойники, утащили в пещеру и держали там в
плену семь лет. За это время он не видел ни солнечного света, ни людей,
кормился из корзины, которую спускала в темноту невидимая рука, и, в конце
концов, был освобожден с помощью лестницы, так ничего и не узнав о своих
похитителях и спасителях. Эту историю он выдумал потому, что она казалась ему
убедительней, чем правда, она и была убедительней, поскольку такие разбойничьи
нападения то и дело случались в горах Оверни, Лангедока или в Севеннах. Во
всяком случае мэр доверчиво занес это происшествие в протокол и доложил о нем
маркизу де ла Тайад-Эспинассу, ленному владетелю города и члену парламента в
Тулузе.
Этот маркиз уже в сорок лет потерял интерес к придворной
жизни, покинул Версаль, удалился в свои владения и посвятил себя наукам. Его
перу принадлежал значительный труд о динамической национальной экономике, в
коем он предлагал отменить все налоги на землевладение и сельскохозяйственные
продукты, а также ввести обратно пропорциональный подоходный налог, который
сильнее всего ударял бы по бедным и тем самым вынудил бы их более энергично
развивать свою экономическую активность. Вдохновленный успехом своей брошюры,
он сочинил трактат о воспитании мальчиков и девочек в возрасте от пяти до
десяти лет, затем увлекся экспериментальным сельским хозяйством и попытался
путем переноса бычьего семени на различные сорта трав вывести
животно-растительных продукт скрещивания для получения молока, что-то вроде
дойного цветка. Поначалу он достиг некоторых успехов, позволивших ему
изготовлять из травяного молока сыр, который Академия наук в Лионе определила
как «близкий по вкусу к козьему, хотя несколько более горький». Однако ему
пришлось приостановить опыты ввиду огромных расходов на бычье семя, которое
гектолитрами разбрызгивалось по полям. Тем не менее занятия
аграрно-биологическими проблемами пробудили у него интерес не только к так называемой
почве, но и к земле вообще, и ее отношению к биосфере.
Едва успев закончить опыты по выведению молочно-дойного
цветка, он с несокрушимым рвением принялся за большое сочинение о зависимостях
между близостью к земле и витальностью. Его тезис гласил, что жизнь может
развиваться только на определенном удалении от земли, поскольку сама земля
постоянно испускает некий газ разложения, так называемый fluidum letale,
каковой подавляет витальные силы и рано или поздно полностью их парализует.
Поэтому все живые существа стремятся путем роста удалиться от земли, то есть
как бы растут от нее прочь, а не врастают в нее; по той же причине они
направляют вверх самые ценные свои части: пшеница — колос, цветок — свой бутон,
человек — голову; и потому же, когда старость согнет их и снова склонит к
земле, они неизбежно попадают под влияние летального газа, в который благодаря
процессу разложения в конце концов сами и превращаются после своей смерти.
Услышав о том, что в Пьерфоре объявился индивидуум,
проведший семь лет в пещере, где его полностью окружал элемент разложения —
земля, маркиз де ла Тайад-Эспинасс пришел в восторг, и приказал немедленно
доставить Гренуя к себе в лабораторию, и там подверг тщательному обследованию.
Он нашел, что теория витальности подтверждается самым наглядным образом.
Fluidum letale настолько повлиял на Гренуя, что его двадцатипятилетнее тело
обнаружило признаки старческого разложения. Единственно то обстоятельство — так
объяснял Тайад-Эспинасс, — что Гренуй во время своего нахождения в плену
питался удаленными от земли растениями предположительно хлебом и фруктами,
предотвратило его смерть. Теперь, считал маркиз, можно было восстановить
прежнее состояние здоровья Гренуя лишь путем радикального удаления флюида с
помощью изобретенного им, Тайад-Эспинассом, аппарата для вентиляции витального
воздуха. Такой аппарат стоит в чулане его городского замка в Монпелье, и если
Греную угодно предоставить себя в распоряжение маркиза в качестве
демонстрационного объекта, то маркиз не только избавит его от безнадежного
отравления земляным газом, но и наградит изрядной суммой денег…
