Он подумал, нельзя ли попытаться проникнуть в усадьбу просто
через арку ворот. Но там столько людей занималось разгрузкой и проверкой бочек,
что он наверняка привлек бы к себе внимание. Он решил вернуться назад по улице,
чтобы найти проулок или проход, который вел бы вдоль поперечной стороны дома.
остановился у городских ворот в начале улицы Друат. Он пересек ее, взял круто
влево и вдоль городской стены стал спускаться вниз. Еще немного — и он учуял
запах сада, сначала слабый, смешанный с воздухом полей, потом все более
сильный. Наконец он понял, сад, примыкавший к городской стене, находится совсем
близко, прямо перед ним. Слегка отступив назад, он мог видеть верхние ветки
деревьев, росших за стеной.
Он снова закрыл глаза. На него обрушились ароматы этого
сада, прочерченные отчетливо и ясно, как цветные ленты радуги. И тот,
драгоценный, тот, к которому его влекло, был среди них. Гренуй почувствовал жар
блаженства и похолодел от ужаса. Кровь бросилась ему в голову, как пойманному
мошеннику, и отхлынула в середину тела, и снова поднялась, и снова отхлынула, и
он ничего не мог с этим поделать. Слишком внезапной была эта атака запаха. На
один миг — на мгновение одного вдоха, на целую вечность — ему показалось, чт
время удвоилось или, напротив, исчезло, ибо он перестал понимать, было ли
теперь — теперь и здесь — здесь или теперь было — тогда, а здесь — там, то есть
на улице Марэ, в Париже, в сентябре 1753 года: аромат, струившийся из сада был
ароматом рыжеволосой девушки, которую он тогда умертвил. То, что он снова нашел
в мире этот аромат, наполнило его глаза слезами блаженного счастья, — а
то, что этого могло не быть, испугало его до смерти.
У него кружилась голова, его немного шатало, и ему пришлось
опереться на стену и медленно соскользнуть в ров. Там, собираясь с силами и
укрощая свой дух, он начал вдыхать роковой аромат короткими, менее рискованными
затяжками. И он обнаружил, что аромат за стеной хотя и невероятно похож на
аромат рыжеволосой девушки, но не совершенно такой же. Разумеется, он также
исходил от рыжеволосой девушки, в этом не было сомнения. Воображением своего
обоняния Гренуй видел эту девушку перед собой как на картине. Она не сидела
тихо, а прыгала и скакала, ей было жарко, потом она снова остывала, она явно
играла в какую-то игру, во время которой нужно было быстро двигаться и замирать
на месте — с каким-то вторым человеком, чей запах, впрочем, совершенно не имел
значения. У нее была ослепительно белая кожа. У нее были зеленые глаза. У нее
были веснушки на лице, на шее и на груди… то есть — Гренуй на момент
задохнулся, потом энергичнее шмыгнул носом и попытался оттеснить воспоминания о
запахе девушки с улицы Марэ — то есть у здешней девушки вообще еще не было
груди в истинном смысле слова! У нее были едва наметившиеся зачатки груди. У
нее были бесконечно нежно и слабо благоухающие, обсыпанные веснушками, может
быть, всего несколько дней, может быть всего несколько часов… только сию минуту
начавшие набухать колпачки грудок. Одним словом, эта девушка была еще ребенком.
Но каким ребенком!
У Гренуя выступил пот на лбу. Он знал, что дети пахнут не
особенно сильно — так же как зеленые, нераспустившиеся бутоны цветов. Но этот
цветок, этот почти еще закрытый бутон за стеной, еще никем кроме Гренуя не
замеченный, только еще выпускающий первые душистые острия лепестков, благоухал
уже теперь так божественно, что волосы вставали дыбом. А если он распустился во
всем своем великолепии, он будет источать аромат, какого никогда еще не обонял
мир. Она уже сейчас пахнет лучше, подумал Гренуй, чем тогдашняя девушка с улицы
Марэ, не так крепко, не так роскошно, но тоньше, многограннее и одновременно
естественней. А за два-три года этот запах созреет и приобретет такую власть,
что ни один человек — ни мужчина, ни женщина — не сможет не подчиниться ей. И люди
будут покорены, обезоружены, беспомощны перед волшебством этой девушки, и они
не будут знать почему. И поскольку они глупы и могут использовать свои носы
только для чихания и думают, что могут познавать все и вся глазами, они скажут,
что покорены красотой, и грацией, и обаянием этой девушки. В своей
ограниченности они прославят ее заурядные черты — стройную фигуру, безупречный
овал лица. У нее глаза, скажут они, как изумруды, а зубы — как жемчуг, а кожа —
гладкая, как слоновая кость, каких только нет идиотских сравнений. И они
провозгласят ее Жасминовой Королевой, и болван-художник напишет ее портрет, и
все скажут, что она — самая красивая женщина Франции. И юнцы будут под
бренчание мандолины просиживать ночи под ее окном… толстые богатые мужчины,
ползая на коленях, клянчить у ее отца руку дочери… и женщины любого возраста
при виде ее вздыхать и во сне грезить о том, чтобы хоть один день выглядеть
столь же соблазнительно, как она. И все они не узнают, что в действительности
очарованы не ее внешностью, не ее якобы не имеющей изъянов красотой, но
единственно ее несравненным, царственным ароматом! Только он будет это знать,
он, Гренуй, он один. Он ведь и сейчас уже знал это.
Ах! Он хотел завладеть этим ароматом! Завладеть не так
безрассудно, как тогда на улице Марэ. Запах той девушки он просто выпил,
опрокинул в себя и тем разрушил. Нет, аромат девушки за стеной он хотел
присвоить по-настоящему: снять с нее, как кожу, и сделать своим собственным.
Как это должно произойти, он не знал. Но у него было два года в запасе, чтобы
научиться. В сущности, это не должно было быть труднее, чем ограбить редкий
цветок, отняв у него запах. Он встал. Почти благоговейно, словно покидая святую
или спящую, он удалился, сгорбившись, тихо, чтобы никто его не увидел, никто не
услышал, никто не обратил внимания на его драгоценную находку. Так он добежал
вдоль городской стены до противоположного конца города, где душистый аромат
девушки наконец затерялся. Его впустили обратно через заставу Фенеан. Он
остановился в тени домов. Зловонный чад переулков придал ему уверенности и
помог укротить охватившую его страсть. Через полчаса он снова был совершенно
спокоен. Во-первых, думал он, он больше не приблизится к саду за стеной. Этого
делать не надо. Это слишком сильно возбуждает его. Цветок расцветет там, без
его участия, а каким образом он будет расцветать, ему все равно известно. Он не
позволит себе раньше времени опьяняться ароматом. Он должен ринуться в работу.
Он должен расширить свои знания и усовершенствовать свои ремесленные навыки,
чтобы быть во всеоружии, когда придет время жатвы. У него было еще два года в
запасе.
36
Недалеко от заставы Фенеан, на улице де-ла-Лув, Гренуй
обнаружил маленькое парфюмерное ателье и спросил, нет ли работы.
Оказалось, что хозяин, мастер парфюмерных дел Оноре
Арнульфи, прошлой зимой скончался и его вдова бойкая черноволосая женщина лет
тридцати, ведет дело одна с помощью подмастерья.
Мадам Арнульфи долго жаловалась на плохие времена и свое
тяжелое материальное положение, но потом заявила, что хотя она и не может
позволить себе держать второго подмастерья, но весьма в нем нуждается, так как
на нее навалилось много работы; кроме того, она никак не может пустить второго
подмастерья к себе в дом, однако, с другой стороны, у нее имеется небольшая
хижина в масличном саду за францисканским монастырем — всего в десяти минутах
отсюда, — где непритязательным молодой человек смог бы, если понадобится,
ночевать; конечно, продолжала мадам, она честная хозяйка и готова нести
ответственность за телесное здоровье своих подмастерьев, но, с другой стороны,
она не в состоянии обеспечить им две горячие трапезы в день; одним словом,
мадам Арнульфи — и это Гренуй сразу учуял — была женщиной благополучной,
здравомыслящей и деловой. И поскольку его самого деньги не интересовали и он удовлетворился
двумя франками недельного жаловаться и прочими скудными условиями, они быстро
ударили по рукам. Позвали первого подмастерья, огромного парня по имени Дрюо, и
Гренуй сразу догадался, что мадам привыкла делить с ним постель и не принимает
без него деловых решений. Тот встал перед Гренуем (выглядевшим прямо-таки
смехотворно крошечным по сравнению с этим гунном), расставив ноги и
распространяя облако запаха спермы, окинул его придирчивым взглядом, словно
хотел таким образом обнаружить какие-то темные намерения или возможного
соперника, наконец, снисходительно ухмыльнулся и кивком головы выразил свое
согласие.
