Следующими духами из его арсенала был запах, возбуждавший
сострадание, безотказно действовавший на женщин среднего и пожилого возраста.
Это был запах жидкого молока и чистого мягкого дерева. В нем Гренуй — даже если
он входил небритым, с кислой миной, не снимая плаща — производил впечатление
бедного бледного паренька в рваной куртке, которому нужно было помочь. Рыночные
торговки, услышав этот запах, совали ему орехи и сушеные груши — таким голодным
и беспомощным он им казался. А жена мясника, известная своей неумолимостью и
скупостью позволила ему выбрать и взять задаром старые вонючие остатки мяса и
костей, ибо его аромат невинности растрогал ее материнское сердце. Из этих
остатков он, в свою очередь, путем прямой пропитки алкоголем извлек главные
компоненты запаха, которым пользовался, если непременно хотел остаться в
одиночестве. Этот запах создавал вокруг него атмосферу тихого отвращения,
дуновение гнили, которое шибает по утрам из старых неухоженных ртов. Эффект был
так силен, что даже не слишком брезгливый Дрюо непроизвольно отворачивался и
выходил на свежий воздух, разумеется не вполне отдавая себе отчет, что на самом
деле вытолкало его из дома. А нескольких капель этого репеллента, пролитых на
порог хижины, оказалось достаточно, чтобы держать на расстоянии любого
непрошеного гостя, будь то человек или зверь.
Теперь, под защитой различных запахов, которые он в
зависимости от внешних обстоятельств менял, как платья, и которые позволяли ему
не выделяться в мире людей и скрывать свою сущность, Гренуй отдался своей
подлинной страсти — изощренной охоте за ароматами. И поскольку перед ним была
великая цель и он имел в запасе больше года времени, он не только с
лихорадочным рвением, но и необычайно планомерно и систематически стал
оттачивать оружие, отрабатывать изощренные приемы, упорно доводить до
совершенства методы. Он начал с того, на чем остановился у Бальдини, — с
извлечения ароматов из неодушевленных предметов: из камня, металла, дерева,
соли, воды, воздуха…
То, что тогда из-за применения грубого метода дистилляции
окончилось жалкой неудачей, теперь удалось благодаря мощной абсорбирующей силе
жира. Ему понравился холодный заплесневелый запах латунной дверной задвижки, и
он на несколько дней обмазал ее говяжьим салом. И надо же — после того как он
соскреб сало и проверил результат, оно хоть и очень в малой степени, но
все-таки однозначно пахло именно латунью. И даже после отмывания алкоголем
запах еще оставался, бесконечно слабый, далекий, затененный испарением винного
спирта и доступный, вероятно, во всем мире только тонкому нюху Гренуя, но
все-таки он был, и это значило, что хотя бы в принципе он был в его
распоряжении. Имей он десять тысяч задвижек, которые он смог бы тысячу дней
подряд покрывать салом, он сумел бы получить крошечную каплю Essence Absolue,
аромата такой силы, что у любого и всякого возникла бы иллюзия, что у него
прямо перед носом — латунный оригинал задвижки.
То же самое удалось ему с ароматом пористого известняка,
кусок которого он нашел на оливковой плантации перед хижиной. Он его
мацерировал и получил маленький шарик каменной помады, чей неизъяснимый запах
восхищал его неописуемо. Он скомбинировал его с другими запахами, извлеченными
из всех возможных предметов, подобранных вокруг его хижины, и мало-помалу
смастерил миниатюрную модель оливковой плантации за францисканским монастырем,
которую, заперев в крошечном флакончике, мог носить при себе и если захочется,
оживлять из мертвых. Конечно, виртуозные кунштюки, чудесные забавы, которые он
устраивал с ароматами, тешили его одного и были известны только ему. Но сам он
был в восхищении от этих бессмысленных трюков, и в его жизни ни прежде, ни
потом не было моментов такого поистине невыносимого счастья, какое он
испытывал, сотворяя в азарте игры благоухающие ландшафты, натюрморты и портреты
отдельных предметов. А вскоре он перешел на живые объекты.
Он стал ловить зимних мух, личинок, крыс, мелких кошек и
топить их в горячем жире. По ночам он залезал в сарай к коровам, козам и
поросятам, чтобы на несколько часов завернуть их в обмазанные жиром холсты или
обмотать промасленными бинтами. Или прокрадывался в овечий хлев, чтобы обстричь
ягненка, чью душистую шерсть он стирал в винном спирте. Поначалу результаты
были не слишком вдохновляющими. Ибо в отличие от таких терпеливых предметов,
как латунная задвижка или камень, животные не хотели отдавать свой запах.
Свиньи терлись боками о края кормушек, сдирая с себя бинты. Овцы блеяли, когда
он ночью приближался к ним с ножом. Коровы упорно стряхивали с вымени жирные
тряпки. Некоторые из пойманных им жуков, когда он пытался их переработать,
выбрасывали отвратительно воняющие секреции, а крысы, наверное от страха,
испражнялись в его высокочувствительные помады. Животные, которых он хотел
мацерировать, в отличие от цветов, не отдавали свой аромат безропотно с
молчаливым вздохом, но отчаянно сопротивлялись умерщвлению, ни за что не давали
себя утопить, брыкались, и боролись, и выделяли непропорционально большие
количества смертного пота, вызванного страхом, так что горячий жир портился от
перенасыщения кислотами. Это, конечно, мешало разумной работе. Объекты следовало
успокоить, и так внезапно, чтобы они еще не успели испугаться или оказать
сопротивление. Ему пришлось их убивать.
Сначала он попробовал это на каком-то щенке. Из конуры перед
бойней он выманил его от матери куском мяса и привел в мастерскую, и, когда животное
с радостным возбужденным тявканьем запрыгало, пытаясь выхватить мясо из левой
руки Гренуя, он поленом, которое держал в правой, нанес ему короткий и резкий
удар по затылку. Смерть щенка наступила так внезапно, что выражение счастья еще
долго сохранялось в его глазах и лапах, когда Гренуй в помещении для
ароматизации осторожно укладывал его на решетку между жирными пластинами, где
он теперь испускал свой чистый, не замутненный потом страха аромат. Разумеется,
нужно было все время быть начеку! Трупы, так же как сорванные цветы, быстро
портились. И потому Гренуй сторожил свою жертву примерно двенадцать часов, пока
не заметил, что из тела собаки потекли струйки хотя и приятного, но здесь не
уместного трупного запаха. Он тут же прервал анфлераж, убрал труп и спрятал
кусочек ароматизированного жира в котел, где его тщательно промыл. Он
дистиллировал алкоголь, пока его не осталось с наперсток, и этот остаток вылил
в крошечную стеклянную пробирку. Духи отчетливо пахли влажной, свежей,
блестящей собачьей шкурой; запах был резким, даже поразительно резким. И когда
Гренуй дал его понюхать старой суке с бойни, она разразилась лаем, и завизжала,
и не хотела отрывать ноздри от стеклянной пробирки. Но Гренуй плотно закрыл ее,
положил в карман и еще долго носил при себе как воспоминание о том дне триумфа,
когда ему впервые удалось отобрать благоухающую душу у живого существа.
Потом, очень постепенно и с величайшей осторожностью, он
приступил к людям. Под прикрытием своего легкого запаха невзрачности он по
вечерам толкался среди завсегдатаев «Четырех Дофинов» и под столами, и
скамьями, и в укромных закутках прицеплял обрывки пропитанной маслом или жиром
материи. Через несколько дней он собирал их и исследовал. Действительно, они
наряду со всеми возможными кухонными испарениями и запахами табачного дыма и
вина выдыхали немного человеческого аромата. Но он оставался очень расплывчатым
и завуалированным — скорее общим ощущением смрада, чем личным запахом. Ту же
ауру человеческой массы, но более чистую и сублимированную в возвышенно-потливое
качество, можно было получить в соборе, где Гренуй 24 декабря развесил под
скамьями свои пробные флажки и откуда забрал их 2, декабря, после того как над
ними было отсижено не меньше семи обеден. На этих обрывках ткани, впитавшей
атмосферу собора, запечатлелся жуткий конгломерат запахов прогорклого пота,
менструальной крови, влажных впадин под коленами и сведенных судорогой рук,
смешанных с отработанным воздухом дыхания тысяч поющих хором и шепчущих молитвы
глоток, и с тяжелыми вязкими парами ладана и мирры, жуткий в своей облачной
бесформенности, вызывающей тошноту сгущенности и все-таки уже узнаваемо
человечий. Первый индивидуальный запах Гренуй раздобыл в богадельне. Ему
удалось украсть предназначенные собственно, для сожжения простыни одного только
что умершего от чахотки подмастерья кожевенника, в которых он пролежал
завернутым два месяца. Полотно так сильно пропиталось сальными выделениями
кожевенника, что впитало его испарения, как паста для анфлеража, и его можно
было прямо подвергнуть отмывке. Результат был кошмарный: под носом Гренуя из
раствора винного спирта кожевенник восстал из мертвых, и его индивидуальный
обонятельный портрет, пусть схематический, искаженный своеобразным методом
репродуцирования и многочисленными миазмами болезни, но все же вполне
узнаваемый, проступил в воздухе помещения: маленький человек лет тридцати,
блондин с широким тупым носом, с короткими руками, плоскими сырными ступнями,
набухшим членом, желчным темпераментом и дурным запахом изо рта, этот кожевенник
не отличался красотой, не стоило сохранять его, как того маленького щенка. Но
все-таки Гренуй целую ночь позволил привидению носиться по своей хижине и то и
дело подцеплял его нюхом, счастливый и глубоко удовлетворенный чувством власти,
которую он обрел над аурой другого человека. На следующий день он вытряхнул его
вон.
