Люди возмущались и ругали власть. Малейший слух приводил к
столкновениям. Один бродячий торговец любовным напитком и прочими шарлатанскими
снадобьями был чуть не растерзан толпой за то, что в его порошочках якобы
содержался истолченный девичий волос. Кто-то пытался поджечь особняк маркиза де
Кабри богадельню. Суконщик Александр Минар застрелил своего слугу,
возвращавшегося ночью домой, приняв его за пресловутого Убийцу девушек. Все,
кто мог себе это позволить, отсылали своих подрастающих дочерей к дальним
родственникам или в пансионы в Ниццу, Экс или Марсель. Лейтенант полиции по
настоянию Городского совета был уволен с должности. Его преемник пригласил
коллегию врачей, дабы те обследовали трупы остриженных красавиц на предмет их
виргинального состояния. Выяснилось, что все они остались нетронутыми.
Странным образом это известие не уменьшило, а усилило
панический ужас, ибо втайне каждый считал, что девушки были изнасилованы. Тогда
по крайней мере был бы ясен мотив преступлений. Теперь же никто ничего больше
не понимал, теперь все были совершенно беспомощны. И тот, кто верил в Бога,
искал спасения в молитве, уповая на то, что дьявольское наваждение минует хотя
бы его собственный дом.
Городской совет, почтенное собрание тридцати самых богатых и
уважаемых буржуа и дворян Граса, в большинстве своем просвещенные и
антиклерикально настроенные господа, которые до сих пор ни в чем не считались с
епископом и с удовольствием превратили бы монастыри и аббатства в товарные
склады и фабрики, — эти гордые влиятельные господа из Городского совета
были настолько подавлены, что направили монсеньору епископу униженную петицию,
прося предать умерщвляющее девушек чудовище, перед которым светская власть
оказалась бессильной, анафеме и отлучению, подобно тому как это проделал в 1708
году его святейший предшественник, когда город подвергся ужасному бедствию —
нашествию саранчи, угрожавшей тогда всей стране. И в самом деле, в конце
сентября Грасский Убийца Девушек, который уже погубил не менее двадцати четырех
самых красивых девиц всех сословий, был торжественно предан анафеме и
отлучению; текст отлучения был прибит к дверям всех церквей города и возглашен
со всех амвонов, в том числе с амвона Нотр-Дам-дю-Пюи, где его торжественно
прочел сам епископ.
Успех был ошеломляющим. Убийства прекратились на другой же
день. Октябрь и ноябрь прошли без трупов. В начале декабря дошли слухи из
Гренобля, что там в последнее время орудует некий Убийца Девушек, который душит
свои жертвы, рвет на них в клочья платья и целыми прядями вырывает с головы
волосы. И хотя эти топорные преступления никак не совпадали с аккуратно
выполненными грасскими убийствами, все тут же уверились, что речь идет об одном
и том же преступнике. Жители Граса трижды с облегчением перекрестились: теперь
уже выродок зверствовал не у них, а в Гренобле, до которого семь дней пути. Они
организовали факельное шествие в честь епископа, а 24 декабря отстояли большую
благодарственную литургию. С 1 января 1766 года усиленные караулы были сняты и
женщины получили разрешение по ночам выходить из дому. С невероятной быстротой
общественная и частная жизнь вошла в нормальную колею. Страх словно ветром
сдуло, никто больше не говорил о том ужасе, который всего несколько месяцев
назад царил в городе и окрестностях. Даже в семьях жертв об этом не говорили.
Казалось, анафема, возглашенная епископом, изгнала не только убийцу, но и
всякое воспоминание о нем. А людям было только того и надо.
Лишь тот, у кого была дочь, входящая в пору чудесной юности,
старался не оставлять ее без надзора, испытывал страх с наступлением сумерек, а
по утрам, находя ее живой и здоровой, был счастлив — хотя, конечно, сам себе не
признавался отчего.
41
Однако в Грасе был человек, который не доверял наступившему
миру. Его звали Антуан Риши, он исполнял должность Второго Консула и жил в
городской усадьбе в начале улицы Друат.
Риши был вдовец и имел дочь по имени Лаура. Хотя ему не было
и сорока и он отличался завидным здоровьем, он не торопился вступать в новый
брак. Сначала он хотел выдать замуж дочь. И не за первого встречного, но за
человека благородного происхождения. У него был на примете некий барон де
Бойон, имевший сына и поместье под Вансом; барон пользовался хорошей
репутацией, состояние его расстроилось, и Риши уже получил его согласие на
будущий брак детей. А когда Лаура будет надежно пристроена, тогда он запустит
свои жениховские щупальца в какую-нибудь из благородных семейств — Дре, Моберов
или Фонмишель, — не потому что он был тщеславен и ему приспичило иметь в
постели супругу-аристократку, но потому, что он желал основать династию и наставить
свое потомство на путь, ведущий к высокому общественному положению и
политическому влиянию. Для этого ему требовалось по меньшей мере еще двое
сыновей, из которых один продолжил бы его дело, а второй достиг бы успехов на
юридическом поприще и в парламенте Экса и таким путем пробился бы наверх, в
дворянское сословие. Однако подобные амбиции имели шансы на успех лишь при
условии, что он теснейшим образом свяжет свою личность и свою фамилию с
провансальской знатью.
Столь далеко идущие планы оправдывались тем, что он был
сказочно богат. Антуан Риши был намного богаче любого буржуа в округе. Он
владел латифундиями не только в окрестностях Граса, где разводил апельсины,
подсолнух, пшеницу и овес, но и под Вансом, и под Антибом, где держал аренду.
Он владел домами в Эксе, домами по всей провинции, имел свою долю дохода от
кораблей, ходивших в Индию, постоянную контору в Генуе и самый крупный торговый
склад ароматических товаров, специй, масел и кожи во Франции.
Однако истинной драгоценностью Риши была его дочь. Она была
его единственным ребенком, ровно шестнадцати лет от роду, с темно-рыжими
волосами и зелеными глазами. Лицо ее было так восхитительно, что посетители
любого пола и возраста столбенели и больше не могли оторвать от нее взгляда,
они прямо-таки слизывали глазами ее лицо, как слизывают языком мороженое, и при
этом у них появлялось типичное для подобного занятия выражение глуповатой
сосредоточенности. Сам Риши при виде своей дочери ловил себя на том, что на
некоторое время — на четверть часа, на полчаса, может быть, — забывал весь
мир и все свои дела, чего вообще-то не случалось с ним даже во сне, совершенно
растворялся в созерцании царственной девушки и потом не мог припомнить, чем он,
собственно, был так занят. А с некоторых пор — он с досадой отдавал себе в этом
отчет — укладывая ее по вечерам в постель или иногда по утрам, когда он
приходил ее будить, а она еще лежала, спящая, словно убаюканная Господом Богом,
и под покровом ее ночного одеяния угадывались формы ее бедер и груди, а из
выреза рубашки от шеи, изгиба подмышек, впадин под локтями и гладкой руки, на
которой покоилось ее лицо, струилось ее спокойное и горячее дыхание… — что-то
жалко сжималось у него внутри, перехватывало горло и заставляло сглатывать
слюну, и — Боже милостивый! — он проклинал себя, что приходится этой
женщине отцом, что он не чужой, не какой-нибудь посторонний мужчина, перед
которым она лежала бы так, как лежит сейчас перед ним, а он мог бы лечь к ней,
на нее, в нее со всей своей жаждой обладания. И у него выступал пот, и он дрожал
всем телом, задавливая в себе эту чудовищную мысль, и склонялся над ней, чтобы
разбудить ее целомудренным отцовским поцелуем.
