Да, он был Великий Гренуй! Именно сейчас это стало ясно. Он
был им, как когда-то в его самовлюбленных фантазиях, так и теперь — в
действительности. В этот миг он пережил величайший триумф своей жизни. И он
ужаснулся.
Он ужаснулся, ибо ни секунды не смог им насладиться. В этот
момент, когда он вышел из камеры на залитую солнцем площадь, надушенный духами,
которых он жаждал всю жизнь… в этот момент, когда он видел и обонял, что люди
не в силах ему противостоять и что аромат, захлестываясь, как петля аркана,
притягивает к нему людей, — в этот момент в нем снова поднялось все его
отвращение к людям и отравило его триумф настолько, что он не испытал не только
никакой радости, но даже ни малейшего чувства удовлетворения. То, чего он
всегда так страстно желал, а именно чтобы его любили другие люди, в момент
успеха стало ему невыносимо, ибо сам он не любил их, он их ненавидел. И
внезапно он понял, что никогда не найдет удовлетворения в любви, но лишь в
ненависти своей к людям и людей — к себе.
Но ненависть его к людям не получала отклика. Чем больше он
ненавидел их в это мгновение, тем больше они его боготворили, ибо ничто в нем
не воспринималось ими как истина, кроме присвоенной ауры, кроме ароматической
маски, краденного благоухания, а оно в самом деле было достойно обожествления.
Теперь он был бы рад всех их стереть с лица земли, этих
тупых, вонючих, эротизированных людишек точно так же, как тогда, в стране его
души, черной, как вороново крыло, ему хотелось стереть все чужие запахи, И он
желал, чтобы они заметили, как он их ненавидит, и чтобы они ответили взаимной
ненавистью на это единственное, когда-либо испытанное им подлинное чувство и,
со своей стороны, были бы рады стереть его с лица земли, что они первоначально
и намеревались сделать. Он хотел один раз в жизни разоблачиться. Раз в жизни
ему захотелось стать таким, как другие люди, и вывернуть наружу свое нутро: как
они обнажали свою любовь и свое глупое почитание, так он хотел обнажить свою
ненависть. Он хотел один раз, всего один-единственный раз, быть воспринятым в
своей истинной сути и получить от людей отклик на свое единственное истинное
чувство — ненависть.
Но ничего из этого не вышло. Из этого и не могло ничего
выйти. Ведь он был замаскирован лучшими в мире духами, а под этой маской у него
не было лица, не было ничего, кроме тотального отсутствия запаха. И тут ему
внезапно стало дурно, потому что он почувствовал, как снова поднимаются туманы.
Как в пещере, в сновидении, во сне, в сердце, в его фантазии
внезапно поднялись туманы, жуткие туманы его собственного запаха, который
нельзя было воспринять обонянием, ибо он имел иную природу. И как тогда, он
испытал бесконечный ужас и страх и подумал, что вот-вот задохнется.
Но сейчас это было не сновидением и не сном, а голой
действительностью. И он не лежал один в пещере, а стоял на площади на виду у
десятков тысяч людей. И сейчас здесь не помог бы крик, который разбудил бы и
освободил его, и не было пути назад в добрый, теплый, спасительный мир. Ибо
это, здесь и сейчас, было миром, и это, здесь и сейчас, было его осуществленным
сном. И он сам этого так хотел.
Ужасные зловонные туманы все поднимались из бездонной топи его
души, пока народ вокруг него стонал, изнемогая в безудержных сладострастных
содроганиях. К нему бежал какой-то человек. Он вскочил с самого переднего ряда
трибуны для почетных зрителей так стремительно, что его черная шляпа свалилась
с головы, и в развевающемся черном сюртуке пронесся через эшафот как ворон или
ангел мести. Это был Риши.
Он убьет меня, подумал Гренуй. Он — единственный, кого не
ввела в заблуждение моя маска. Он не даст себя обмануть. На мне — аромат
его дочери, эта улика неопровержима, как кровь. Он должен узнать меня и убить.
Он должен это сделать.
И он простер руки, чтобы принять в объятия низвергшегося на
него ангела. Ему уже казалось, что он ощущает удар меча или кинжала, этот
благостный удар в грудь, чувствует, как лезвие рассекает все ароматические
кольчуги и зловонные туманности и проникает в середину его холодного сердца —
наконец, наконец в его сердце нечто, нечто иное, чем он сам. Он почти уже
почувствовал избавление.
И что же? Риши лежал у него на груди, не ангел возмездия, но
потрясенный, жалобно всхлипывающий Риши, и обнимал его руками, прямо-таки
цеплялся за него, словно не нашел иного пристанища в море благорастворения.
Никакого освобождающего удара меча, никакого укола в сердце, даже никакого проклятия
или хотя бы крика ненависти. Вместо этого мокрая от слез щека Риши прилипла к
его щеке, а дрожащие губы тянулись к нему с визгом: «Прости меня, сын мой, мой
дорогой сын, прости меня!»
И тут все побелело у него в глазах, а внешний мир стал
чернее черного. Не нашедшие выхода туманы слились в бурлящую жидкость, как
поднимающееся из-под пены кипящее молоко. Они захлестнули его, с невыносимой
силой надавили на внутреннюю оболочку его тела, но им некуда было просочиться.
Ему хотелось бежать, ради Бога бежать, но куда… Ему хотелось лопнуть,
взорваться, чтобы не захлебнуться самим собой. Наконец он повалился наземь и
потерял сознание.
50
Снова придя в себя, он обнаружил, что лежит в постели Лауры
Риши. Ее реликвии, одежда и волосы, были убраны. На ночном столике горела
свеча. Из притворенного окна доносился далекий шум ликующего города. Антуан
Риши сидел на скамеечке у его постели и бодрствовал. Он держал руку Гренуя в
своей и грел ее.
Прежде чем открыть глаза, Гренуй прозондировал атмосферу.
Внутри него было тихо. Ничто больше не бурлило и не давило. Снова в его душе
царила привычная холодная ночь, которая была нужна ему для того, чтобы сделать
его сознание ледяным и ясным и направить его во вне: там он услышал запах своих
духов. Они изменились. Пики немного сгладились, так что сердцевина аромата
— запах Лауры Риши — засверкала еще великолепнее — мягким, темным,
мерцающим огнем. Он чувствовал себя уверенно. Он знал, что еще несколько часов
будет неприкосновенным, и открыл глаза.
Риши не сводил с него глаз. В его взгляде были бесконечная
доброта, нежность, умиление и полная, глуповатая глубина влюбленного.
Он улыбнулся, крепче сжал руку Гренуя и сказал: «Теперь все
будет хорошо. Магистрат отменил приговор. Все свидетели отказались от
показаний. Ты свободен. Ты можешь делать что хочешь. Но я хочу, чтобы ты
остался у меня. Я потерял дочь, я хочу усыновить тебя. Ты так похож на нее… ты
так же красив, как она, твои волосы, твои губы, твоя рука… Я все время держал
тебя за руку, у тебя такая же рука, как у нее. А когда я смотрю в твои глаза,
мне кажется, что она смотрит на меня. Ты ее брат, и я хочу, чтобы ты стал моим
сыном, моей радостью, моей гордостью, моим наследником. Живы ли еще твои
родители?»
Гренуй покачал головой, и лицо Риши стало пурпурно-красным
от счастья. «Значит, ты согласен стать мне сыном? — выдохнул он и вскочил
со своей скамеечки, чтобы пересесть на край кровати и сжать вторую руку
Гренуя. — Согласен? Согласен? Ты хочешь, чтобы я стал твоим отцом? Не
говори ничего! Не разговаривай! Ты еще слишком слаб, чтобы разговаривать.
Только кивни!»
