Сидя под мартовским солнцем на поленнице буковых дров,
потрескивавших от тепла, он впервые произнес слово «дрова». До этого он уже
сотни раз видел дрова, сотни раз слышал это слово. Он и понимал его: ведь зимой
его часто посылали принести дров. Но самый предмет — дрова — не казался ему
достаточно интересным, чтобы произносить его название. Это произошло только в
тот мартовский день, когда он сидел на поленнице. Поленница была сложена в виде
скамьи у южной стены сарая мадам Гайар под крышей, образующей навес. Верхние
поленья пахли горячо и сладко, из глубины поленницы поднимался легкий аромат
моха, а от сосновой стены сарая шла теплая струя смоляных испарений.
Гренуй сидел на дровах, раздвинув ноги и опираясь спиной на
стену сарая, он закрыл глаза и не двигался. Он ничего не видел, ничего не
слышал и не ощущал. Он просто вдыхал запах дерева, клубившийся вокруг него и
скапливавшийся под крышей, как под колпаком. Он пил этот запах, утопал в нем,
напитывался им до самой последней внутренней поры, сам становился деревом, он
лежал на груде дерева, как деревянная кукла, как пиноккио, как мертвый, пока,
спустя долгое время, может быть через полчаса, он изрыгнул из себя слово
«дрова». Так, будто он был до краев полон дровами, словно он был сыт дровами по
горло, словно его живот, глотка, нос были забиты дровами, — вот как его
вытошнило этим словом.
И это привело его в себя, спасло от пересиливающего
присутствия самого дерева, от его аромата, угрожавшего ему удушьем. Он
подобрался, свалился с поленницы и поковылял прочь на деревянных ногах. Еще
несколько дней спустя он был совершенно не в себе от интенсивного обонятельного
впечатления и когда воспоминание с новой силой всплывало в нем, бормотал про
себя, словно заклиная: «Дрова, дрова».
Так он учился говорить. Со словами, которые не обозначали
пахнущих предметов, то есть с абстрактными понятиями, прежде всего этическими и
моральными, у него были самые большие затруднения. Он не мог их запомнить,
путал их, употреблял их, даже уже будучи взрослым, неохотно и часто
неправильно: право, совесть, Бог, радость, ответственность, смирение,
благодарность и т.д. — то, что должно выражаться ими, было и осталось для
него туманным. С другой стороны, обиходного языка вскоре оказалось
недостаточно, чтобы обозначить все те вещи, которые он собрал в себе как
обонятельные представления. Вскоре он различал по запаху уже не просто дрова,
но их сорта: клен, дуб, сосна, вяз, груша, дрова старые, свежие, трухлявые,
гнилые, замшелые, он различал на нюх даже отдельные чурки, щепки, опилки — он
различал их так ясно, как другие люди не смогли бы различить на глаз. С другими
вещами дело обстояло примерно так же.
То, что белый напиток, который мадам Гайар ежеутренне
раздавала своим подопечным, всегда назывался молоком, хотя он каждое утро
совершенно по-другому воспринимался Гренуем на запах и на вкус, — ведь оно
было холодное или горячее, происходило от той или иной коровы, с него снимали
больше или меньше сливок… то, что дым, ежеминутно, даже ежесекундно
переливавшийся сотнями отдельных ароматов и образующий композицию запахов,
смешивающихся в новое единство, и дым костра имели лишь одно, именно это,
название: «дым»… то, что земля, ландшафт, воздух, которые на каждом шагу, с
каждым вздохом наполнялись иным запахом и тем самым одушевлялись иной
идентичностью, тем не менее должны были обозначаться всего тремя, именно этими,
неуклюжими словами — все эти гротесковые расхождения между богатством
обонятельно воспринимаемого мира и бедностью языка вообще заставляли маленького
Гренуя усомниться в самом языке; и он снисходил до его использования только
если этого непременно требовало общение с другими людьми.
К шести годам он обонятельно полностью постиг свое
окружение. В доме мадам Гайар не было ни одного предмета, в северной части
улицы Шаронн не было ни одного места, ни одного человека, ни одного камня,
дерева, куста или забора, ни одного даже самого маленького, закоулка, которого
он не знал бы на нюх, не узнавал и прочно не сохранял бы в памяти во всей его
неповторимости. Он собрал десять тысяч, сто тысяч специфических, единственных в
своем роде запахов и держал их в своем распоряжении так отчетливо, так живо,
что не только вспоминал о них, если слышал их снова, но и на самом деле их
слышал, если снова вспоминал о них; более того — он даже умел в своем
воображении по-новому сочетать их и таким образом создавал в себе такие запахи,
которых вообще не существовало в действительности.
Он как бы овладел огромным словарем, позволявшим ему
составлять из запахов любое число новых фраз, — и это в том возрасте,
когда другие дети, с трудом подбирая вколоченные в них слова, лепечут банальные
короткие предложения, отнюдь не достаточные для описания мира. Пожалуй, точнее
всего было бы сравнить его с музыкальным вундеркиндом, который из мелодий и
гармоний извлек азбуку отдельных звуков и вот уже сам сочиняет совершенно новые
мелодии и гармонии — правда, с той разницей, что алфавит запахов был
несравненно больше и дифференцированней, чем звуковой, и еще с той, что
творческая деятельность вундеркинда Гренуя разыгрывалась только внутри него и
не могла быть замечена никем, кроме него самого.
Внешне он становился все более замкнутым. Ему нравилось
бродяжничать в северной части Сент-Антуанского предместья, рыскать по огородам,
полям, виноградникам. Иногда он не возвращался ночевать, пропадал из дому на
несколько дней. Положенную за это экзекуцию он выносил безропотно. Домашний
арест, лишение пищи, штрафная работа не могли изменить его поведения.
Нерегулярное посещение (в течение полутора лет) приходской школы при церкви
Нотр-Дам-де-Бон-Секур не оказало на него сколько-нибудь заметного влияния. Он
научился немного читать по складам и писать свое имя, и ничему больше. Его
учитель считал его слабоумным. Зато мадам Гайар заметила, что у него были
определенные способности и свойства, весьма необычные, чтобы не сказать
сверхъестественные. Так, ему, казалось, был совершенно неведом детский страх
темноты и ночи. Его можно было в любое время за любым делом послать в подвал,
куда другие дети едва решались входить с фонарем; или за дровами — в сарай на
дворе, в самую непроглядную ночную тьму. И он никогда не брал с собой фонаря и
все же точно находил и немедленно приносил требуемое, не сделав ни единого
неверного движения, не споткнувшись и ничего не опрокинув. Но, конечно, еще
более странным было то, что Гренуй, как неоднократно замечала мадам Гайар, умел
видеть сквозь бумагу, ткань, дерево, и даже сквозь прочно замурованные каменные
стены, и плотно закрытые двери. Он знал, кто именно из воспитанников находится
в дортуаре, не входя туда. Он знал, что в цветной капусте притаилась улитка,
прежде чем кочан успевали разрубить. А однажды, когда мадам Гайар так хорошо
припрятала деньги, что и сама не могла их найти (она меняла свои тайники), он,
ни секунды не сомневаясь, указал на место за стояком камина, и надо же — там-то
они и нашлись! Он даже будущее мог предвидеть: случалось, он докладывал о
визите какого-либо человека задолго до его прихода или безошибочно предсказывал
приближение грозы, хотя на небе еще не появилось ни малейшего облачка.
О том, что всего этого он, конечно, не видел, не видел
глазами, а все острее и точнее чуял носом: улитку в капусте, деньги за стояком,
человека за стеной на расстоянии нескольких кварталов — об этом мадам Гайар не
догадалась бы во сне, даже если бы ее обоняние не пострадало от того удара
кочергой. Она была убеждена, что у этого мальчика — слабоумный он или нет —
есть второе лицо. А поскольку она знала что двуличные приносят несчастье и
смерть, ей стало жутко.
