Многие из этих материалов он уже встречал прежде, на рынке
— в цветочных рядах и рядах с пряностями, другие были для него новыми, и
их он фильтровал из ароматических смесей и безымянными сохранял в памяти:
амбру, цибетин, пачули, сандаловое дерево, бергамот, бензойную смолу, цвет
хмеля, бобровую струю…
Он не был привередлив. Между тем, что повсеместно
обозначалось как хороший запах или дурной запах, он не делал различий — пока не
делал. Он был алчен. Цель его охотничьих вылазок состояла в том, чтобы
просто-напросто овладеть всеми запахами, которые мог предложить ему мир, и
единственное условие заключалось в том, чтобы запахи были новыми. Запах
конского пота значил для него столько же, сколько нежный аромат распускающегося
розового бутона, острая вонь клопа — не меньше, чем пар жаркого из телятины,
просачивавшийся из господских кухонь. Он поглощал, вбирал в себя все, все
подряд. Но и в синтезирующей кухне его воображения, где он постоянно составлял
новые комбинации запахов, еще не господствовал никакой эстетический принцип.
Это были причудливые фантазии, он создавал и тут же разрушал их, как ребенок,
играющий в кубики, — изобретательно и деструктивно, без различимого
творческого принципа.
8
Первого сентября 1753 года, в годовщину восшествия на
престол короля, город Париж устроил фейерверк на Королевском мосту. Зрелище не
было таким роскошным, как фейерверк в честь бракосочетания короля или как
легендарный фейерверк по случаю рождения дофина, но все же это был весьма
впечатляющий фейерверк. На мачтах кораблей были укреплены золотые солнечные
колеса. Так называемые огненные звери изрыгали с моста в реку пылающий звездный
дождь. Повсюду с оглушительным шумом взрывались петарды и на мостовых лопались
хлопушки, изготовленные в виде лягушек, а в небо поднимались ракеты и рисовали
белые лилии на черном пологе небосвода. Многотысячная толпа, собравшаяся на
мосту и на набережных с обеих сторон реки, сопровождала этот спектакль
восторженными ахами и охами и криками «Браво!» и даже «Виват!» — хотя король
вступил на трон тридцать восемь лет назад и пик народной любви давно уже
остался позади. Вот что в состоянии совершить фейерверк.
Гренуй молча стоял в тени павильона Флоры, на правом берегу,
напротив Королевского моста. Он не участвовал в ликовании, даже ни разу не
взглянул на летящие вверх ракеты. Он пришел в надежде унюхать что-нибудь новое,
но скоро выяснилось, что фейерверк в смысле запахов ничего ему не обещает. Все,
что искрилось, и сияло, и трещало, и свистело там в расточительном
многообразии, представляло собой в высшей степени однообразную смесь запахов
серы, масла и селитры.
Он уже собрался покинуть это скучное мероприятие, чтобы,
держась вдоль галереи Лувра, направиться домой, но тут ветер что-то донес до
него, что-то крошечное, едва заметное, обрывок, атом нежного запаха — нет, еще
того меньше: это было скорее предчувствие, чем действительный запах, и
одновременно уверенная догадка, что ничего подобного он никогда не слышал. Он
снова отпрянул к стене, закрыл глаза и раздул ноздри. Аромат был так нежен и
тонок, что снова и снова ускользал от восприятия, его нельзя было удержать, его
перекрывал пороховой дым петард, блокировали испарения человеческих масс,
разрывали и стирали тысячи других запахов города. Но потом — вдруг — он снова
появлялся, какую-то короткую секунду маленький лоскуток благоухал роскошным
намеком… и тут же исчезал. Гренуй мучительно страдал. Впервые страдал не только
его алчный характер, натолкнувшийся на оскорбление, но действительно страдало
его сердце. У него появилось смутное ощущение, что этот аромат — ключ к порядку
всех других ароматов, что нельзя ничего понять в запахах, если не понять этого
единственного, и он, Гренуй, зря проживет жизнь, если ему не удастся овладеть
им. Он должен заполучить его не просто для того, чтобы утолить жажду обладания,
но ради спокойствия своего сердца.
Ему чуть не стало дурно от возбуждения. Он еще даже не
установил, откуда вообще исходил этот аромат. Иногда интервалы между
дуновениями длились минутами, и каждый раз на него нападал жуткий страх, что он
потерял его навсегда. Наконец он пришел к спасительному заключению, что аромат
доносится с другого берега реки, откуда-то с юго-востока.
Оторвавшись от стены павильона Флоры, Гренуй нырнул в
человеческую гущу и стал прокладывать себе путь через мост. Он то и дело
останавливался, приподнимался на носках, чтобы принюхаться поверх голов, сперва
от страшного возбуждения не слышал ничего, потом наконец, что-то улавливал, вцеплялся
в аромат даже крепче, чем прежде, убеждался, что движется к цели, снова нырял в
толпу зевак и пиротехников, беспрестанно подносивших свои факелы к фитилям
шутих, терял свой ориентир в едком пороховом дыму, впадал в панику, снова
локтями и всем корпусом проталкивался вперед… Через несколько бесконечных минут
он оказался на другом берегу, миновал особняк Майи, набережную Малакэ, то
место, где подходит к реке улица Сены…
Здесь он остановился, перевел дух и принюхался. Он поймал
его. Теперь он его не упустит. Аромат, словно лента, спускался по улице Сены,
неповторимый и отчетливый, но все такой же очень нежный и очень тонкий. Гренуй
почувствовал, как бьется его сердце, и понял, что бьется оно не от напряжения
бега, а от вдруг возникшей беспомощности перед присутствием этого запаха. Он
попытался вспомнить, что-нибудь похожее, сравнимое с ним, но все сравнения не
годились. В этом запахе была свежесть; но не свежесть лимонов или померанцев,
не свежесть мирры, или коричного листа, или кудрявой мяты, или березового сока,
или камфоры, или сосновых иголок, не свежесть майского дождя, или морозного
ветра, или родниковой воды… и одновременно он источал тепло; но не так, как
бергамот, кипарис или мускус, не как жасмин и нарцисс, не как розовое дерево и
не как ирис… В этом запахе сливалось и то, и другое, летучее и тяжелое, но они
не просто смешивались, а были чем-то единым и к тому же небольшим и слабым и в
то же время прочным и крепким, как кусок тонкого переливчатого шелка… но нет,
это было не как шелк, а как медовой сладости молоко, в котором растворяется
пирожное, — но тогда одно с другим не вязалось при всем желании: молоко и
шелк! Какой-то непостижимый аромат, неописуемый, он не помещался никуда,
собственно, его вообще не должно было быть и все-таки он был — в самой
великолепной неоспоримости. Гренуй следовал за ним с колотящимся от страха
сердцем, потому что смутно догадывался, что не он следует за ароматом, но что
аромат захватил его в плен и теперь непреодолимо влечет к себе.
Он двинулся вверх по улице Сены. На улице не было ни души.
Дома стояли пустые и тихие. Люди ушли вниз к реке любоваться фейерверком. Здесь
ему не мешали ни лихорадочный запах толпы, ни пороховая вонь. Улица пахла как
обычно — водой, помоями, крысами и овощными отбросами. Но над всем этим парила
нежно и отчетливо та лента, которая привела сюда Гренуя. Через несколько шагов
слабый свет ночного неба поглотили высокие дома, и Гренуй пошел дальше в
темноте. Ему не нужно было ничего видеть. Запах надежно вел его за собой.
Через пятьдесят метров он свернул вправо на улицу Марэ, в
совсем уже темный переулок, где разведя в сторону руки, можно было коснуться
домов на противоположных сторонах мостовой. Странным образом запах стал не
намного сильнее. Он только стан??вился чище и благодаря этому, благодаря этой
все большей чистоте, приобретал все более мощную притягательность. Гренуй шел
словно против воли. В одном месте запах твердо повернул его направо, ему
показалось, что он сейчас упрется в стену какого-то дома. Но в середине стены
обнаружилась низкая арка прохода. Словно лунатик Гренуй прошел через арку, и
здесь наконец был свет: освещен был квадрат двора всего в несколько шагов. К
стене под косым углом был пристроен деревянный навес. На столе под навесом
горела свеча. За столом сидела девушка и чистила мирабель. Она брала фрукты из
стоящей слева от нее корзины, отрывала черенок, ножом извлекала косточку и
бросала в ведро. Ей было лет тринадцать, четырнадцать. Гренуй остановился. Он
сразу понял, что было источником аромата, который он учуял на расстоянии более
полумили на другом берегу реки: не этот грязный двор, не мирабель. Источником
была девушка.
