А потом мы гуляли в парке. В черной теплой ночи весело
светились развешанные по пальмам разноцветные лампочки, шумел далекий прибой, а
прямо перед нами кружилась огромная, освещенная огнями карусель. Мы купили три
билета и понеслись на ней друг за другом. Впереди хохотала мама, сзади свистел
и улюлюкал дядя Толя, а я, вцепившись в цепочки, орал, замирая от восторженного
ужаса. Под ногами мелькала земля, лампочки вились вокруг яркими светящимися
нитями, и ветер в лицо не давал вылететь изо рта моему крику, загоняя его
обратно.
Дома дядя Толя поставил на стол торт с четырьмя свечами и
сказал, что я должен их задуть. Задувать было жалко. Свечи были разноцветные и
напоминали о парке, в котором мы гуляли, но дядя Толя объяснил, что так
положено. Я задул, и мы пили с тортом чай. Потом я нарисовал пальцем на
запотевшем окне рыбу. Вышло непохоже. Дядя Толя засмеялся, пририсовал к моей
рыбе еще несколько черточек, плавники, и она вдруг стала как настоящая. Еще мы
нарисовали на том окне корабль и машину, а на другом дядя Толя нарисовал мою
маму. Рисунок был очень простой, я пытался потом повторить его, но вместо мамы
у меня получались какие-то путаные кривые.
После чая дядя Толя лег в ванну, а мама села на ее край и с
ним разговаривала. Мне стало скучно, и я пошел к ним. Я запускал в ванне
мыльницы, а дядя Толя высовывал из воды руку и топил их, изображая подводную
лодку. Потом он показал, как взрывается глубинная бомба, и плеснул так, что
забрызгал маму, которой пришлось переодеться в его тельняшку. Мама сказала, что
она теперь боцман и будет свистать нас наверх. Свистать она нас не стала, и
вместо этого мы легли спать в большую кровать. Я прижимался к маме и думал, что
завтра тоже будет день рождения, и может, еще веселее сегодняшнего.
А утром оказалось, что дядя Толя заболел. Он не мог встать,
не шутил и не смеялся. Весь день он лежал в постели, и мы из-за него никуда не
могли пойти. Хорошо еще, он подарил мне гоночную машинку, и мне хоть было чем
поиграть. Вечером мы опять сели с мамой на поезд и поехали в Москву. Мама
сказала, что оставит меня на несколько дней бабушке и вернется к дяде Толе. Я
не хотел с ней расставаться и плакал, но она сказала:
— Ты здоров, и с тобой будет бабушка, а он болен и
совсем один. Разве тебе его не жалко?
Дядю Толю мне было жалко, но расставаться с мамой было от
этого не легче. Если бы не машинка, дядя Толя совсем уже стерся бы у меня из
памяти, и я подумал, что, может быть, к утру мама тоже про него забудет и
останется со мной. Но к утру я сам заболел, и все стало мне безразлично. Мама
оставила меня больного у бабушки, а когда я поправился, мне сказали, что теперь
я буду жить с ней всегда.
С тех пор мне казалось, что другой жизни не было, не могло
быть и никогда не будет. Центром этой жизни была бабушка, и очень редко
появлялась в ней с бабушкиного согласия мама. Я привык к этому и не думал, что
может быть иначе. А Сочи, ночь с разноцветными лампочками и торт со свечами
остались в памяти как приятный, но совсем уже забытый сон. В этом сне было еще
что-то страшное — цирк, какая-то ссора, во время которой я задыхался и очень
плакал, но что именно произошло, почему я плакал, я не помнил и не вспоминал.
Было незачем.
Бабушка объяснила мне, что дядя Толя — карлик-кровопийца,
который хочет переехать в Москву и все у нас отобрать. Он хочет мамину и
бабушкину квартиры, дедушкину машину, гараж и все наши вещи. Для этого ему
надо, чтобы мы все умерли. Смерти бабушки с дедушкой он не дождется, а меня он
уже заразил стафилококком и почти погубил. Даже машинку он подарил мне черную с
золотыми колесами, как катафалк. Машинку бабушка выбросила, сказав, что купит
мне таких десять, но нормального цвета. Потом я в чем-то провинился, и она
заявила, что если и купит их, то лишь затем, чтобы разломать на моей голове.
Я верил, что карлик-кровопийца хочет все у нас отобрать, но
бабушка говорила, что не допустит этого, и я чувствовал себя как за крепостной
стеной, которую карлику никогда не взять.
— Ничего ему не достанется, правда? — спрашивал я,
чтобы лишний раз восхититься готовностью бабушки защитить меня и наши вещи.
— Ничего!
— Даже слоника маленького?
Маленького слоника я видел в буфете-саркофаге, и он
показался мне такой диковиной, которую надо беречь от карлика в первую очередь.
— Даже слоника…. Какого слоника?
— Да так, просто сказал… — вовремя замялся я.
Бабушка предупреждала, что если я открою буфет, то останусь там навечно.
— И слоника, и бобика, и хрена с маслом! Она у меня
шубу свою третий год забрать не может, куда им гараж с машиной. Хотя он
рассчитывает, конечно! В Москву он уже перебрался, распишется с ней, получит
прописку. Сволочь проклятая! Понимает: мы сдохнем — наследство тебе с этой
идиоткой. А тебя не станет, все ей, а значит — ему. Ты ему как кость в горле,
он только и ждет, чтоб ты загнулся. Ничего, подождет еще, я судиться буду.
Карлик-кровопийца давно уже виделся мне чуть ли не с ножом и
в черной маске, и я боялся его, как самого настоящего убийцу. Незадолго до
моего семилетия он переехал к маме и заявился к нам с ящиком крымского
винограда. Узнав его голос, я забился под стол и ждал, что сейчас он оттолкнет
с порога бабушку, схватит меня и задушит. Но бабушка была настороже.
— Виноград?! Я выбираю кости из рыбы! — закричала
она, как сирена, повышая голос на каждой гласной, и карлика сдуло от нашей
двери словно ураганным ветром. — Сволочь, с виноградом притащился, —
сказала бабушка, задвигая засов. — Еще сорт выбрал, где костей побольше.
Специально хочет, чтоб ты подавился.
Костей бабушка очень боялась и, когда я ел рыбу,
действительно перебирала ее, сминая кусочки белого мяса пальцами до тех пор,
пока не получались маленькие сероватые комки вроде фрикаделек. Комочки эти она
раскладывала по краю тарелки, и я ел их с гречневой кашей и тертым яблоком. Ел
я тоже с бабушкиной помощью. Заготовив бескостные комочки, бабушка зачерпывала
из стоявшей передо мной тарелки гречневую кашу, клала один комочек в середину
ложки, прикрывала все это с помощью другой ложки тертым яблоком и ложкой из-под
яблока приглаживала сверху — наподобие уличного мороженщика. После этого я
открывал рот, и она отправляла туда это многоэтажное сооружение, сопровождая
закрытие моих губ странным движением своих. Казалось, она тоже ест вместе со
мной, но только мысленно.
Когда содержимое ложки оказывалось у меня во рту, бабушка
говорила:
— Жуй. Жуй, кому говорю!
— Я жую.
— Ни черта не жуешь! Заглатываешь, как было, ничего не
усвоится. Амосов писал, что даже воду надо во рту задерживать, вот так
смаковать… — Бабушка шамкала губами. — А еду тем более жевать надо.
Жуй! Жуй, чтоб ты подавился! Жуй, не глотай!
Одним из моих любимых развлечений было заставить бабушку
кричать, а потом сразу показать ей, что кричит она напрасно. Однажды за рыбным
кормлением я посмотрел на пакет молока и многозначительно произнес:
