— Банка! — крикнула она, сложив руки в замок так,
чтобы получилось нечто округлое. — Бах! Разбилась! — пояснила она,
хватив этим округлым об стекло. — Осколки! Осколки! — Изображая
осколки, бабушка стала тыкать щепотью в протянутую ладонь.
— Нормально доедете! — отмахнулся дедушка,
который, как потом выяснилось, подумал, что бабушка боится крушения. — Ни
пуха!
— К черту!
— А?!
Поезд тронулся.
— Вот и поели, — сказала бабушка, заворачивая курицу
в бумагу. — Вся в стекле. Придется одни бутерброды жрать. Ты голодный?
— Нет еще.
— Давай тогда гомеопатию выпьем.
Бабушка вышла, похоронила мурашечное тело курицы в мусорном
ящике и, вернувшись, достала из чемодана пакет с лекарствами. Коробочки с гомеопатией,
чтобы не открывались, были туго стянуты вместе резинкой для волос. Бабушка
стала снимать резинку, сделала неловкое движение, и произошло ужасное —
коробочки выскочили у нее из рук, по полу запрыгала масса белых шариков…
Я очень боялся бабушкиных проклятий, когда был их причиной.
Они обрушивались на меня, я чувствовал их всем телом — хотелось закрыть голову
руками и бежать, как от страшной стихии. Когда же причиной проклятий была
оплошность самой бабушки, я взирал на них словно из укрытия. Они были для меня
зверем в клетке, лавиной по телевизору. Я не боялся и только с трепетом
любовался их бушующей мощью.
Лавина, обрушившаяся в купе, была громадна. Она зародилась,
когда бабушка уронила сумку, чудом удержалась, когда в курице обнаружились
осколки, и теперь сошла во всем своем великолепии. Что это были за проклятия!
Стук колес звучал за ними, как тиканье часов! Какое счастье, что не я рассыпал
гомеопатию!
Когда плафон на потолке погас и купе осветилось мрачным
светом серо-голубого ночника, бабушка уложила меня спать. Она велела мне лечь
ногами к окну, чтобы не надуло в голову, а чтобы не надуло в ноги, закутала их
вторым одеялом. Спал я плохо. Всю ночь на меня катились огромные железные шары
и колеса. Они соударялись, сталкивались надо мной со страшным грохотом, я бегал
между ними, боясь быть раздавленным, и просыпался, когда некуда было бежать.
Проснувшись в очередной раз, я заметил, что уже утро.
Бабушка сидела за столиком и чистила крутое яйцо. В стакане
с чаем дребезжала ложечка. На развернутом целлофане лежали бутерброды с сыром.
Я вспомнил, что мы едем в Железноводск на летний отдых, и обрадовался.
— В туалет хочешь? — спросила бабушка. —
Пойдем. Я тебе открою дверь. Не берись за ручки, тут везде инфекция.
Бабушка открыла дверь туалета, закрыла ее за мной,
подержала, чтобы никто не вошел, и потом снова открыла. Спустить воду она
разрешила мне самому, потому что педаль нажималась ногой, а подошвы ботинок
инфекции не боялись. Жать на педаль мне очень понравилось, но бабушка не дала
мне позаниматься этим вволю и повела в купе протирать руки смоченным одеколоном
полотенцем — мылом в туалете пользуются всякие цыгане, а у них и грибок на
руках, и все что хочешь. Потом мы сели завтракать.
Я ел очищенное бабушкой яйцо, запивал его сладким чаем и
скучал. Делать в купе было нечего, смотреть в окно надоело. Бабушка пошла
относить проводнику стаканы. И тут словно молния сверкнула у меня в голове —
педаль!!!
Я выглянул в коридор и, убедившись, что бабушки не видно,
направился в туалет. «Я быстро… Пока она не вернулась… — думал я. —
Туда и сразу обратно…»
Около двери, отделявшей меня от заветной педали, я встал как
вкопанный. ИНФЕКЦИЯ!!! С почтительным страхом всмотрелся я в тусклый металл
дверной ручки — казалось, слово «инфекция» написано на ней невидимыми, но грозными
буквами. Как быть? Рубашка моя была с длинными рукавами. Я выставил вперед
локоть и, стараясь касаться самым его кончиком, надавил на ручку. Дверь
открылась. Я закрыл ее за собой, толкнув ногой, и с увлечением принялся жать на
педаль.
Это было здорово! Блестящая крышка убиралась вниз, под
круглым отверстием мелькали шпалы, туалет наполнялся звонким грохотом, который
медленно нарастал, если нажимать на педаль плавно, а если стучать по ней,
залетал отрывками, напоминавшими какие-то отчаянные выкрики. Шпалы сливались в
сплошное мельтешение, но иногда удавалось зацепиться за одну из них взглядом, и
тогда они словно на миг останавливались. Можно было даже рассмотреть между ними
отдельные камни.
Я отрывал кусочки туалетной бумаги, мял их и бросал в
отверстие, представляя, что это врачи, которых я казню за приписанные мне
болезни.
— Но послушай, послушай, у тебя же золотистый
стафилококк! — жалобно кричал врач.
— Ах, стафилококк! — зловеще отвечал я и, скомкав
врача поплотнее, отправлял его в унитаз.
— Оставь меня! У тебя пристеночный гайморит! Только я
могу его вылечить!
— Вылечить? Вылечить ты уже не сможешь…
— А-а! — вопил врач, улетая под колеса поезда.
Казнив полрулона врачей и получив от педали все мыслимые
удовольствия, я вспомнил, что пора в купе. Дверь туалета открывалась внутрь,
поэтому выйти, нажимая на ручку локтем, оказалось гораздо труднее, чем войти.
Нужно было не просто нажать, а еще каким-то образом потянуть на себя. Несколько
раз мне почти удалось открыть дверь, но в последний момент локоть подло соскакивал,
и замок защелкивался снова. Бабушка, по моим расчетам, вот-вот должна была
вернуться. Передохнув секунду, я собрался, аккуратно установил на ручке локоть,
осторожно нажал и, уловив момент, когда язычок замка исчез из щели, рванулся
изо всех сил. Дверь распахнулась, я потерял равновесие и полетел на пол.
Навзничь в самую-самую инфекцию! А в дверях стояла и смотрела на меня бабушка…
— Мразь!!! — заорала она. — Вставай
немедленно, или я тебя затопчу ногами!!!
Я встал и, ежась от холода намокшей на спине рубашки,
подошел к бабушке. Она схватила меня за воротник и потащила в купе.
— Какой негодяй! — приговаривала она. — Весь
в ссанье! Что ты потащился туда?
— Пописать…
— Чтоб ты пописал последний раз в своей жизни! Надо
было меня подождать! Там же никто ничего не дезинфицирует! Там и глисты, и
дизентерия, и все что угодно! Сдохнешь, не поймут от чего даже! Снимай все с
себя! Чтоб тебе руки выкрутило, как ты мне душу выкручиваешь! Снимай все
скорее!
