Разумеется, Заварзин, для которого буква «р» была камнем
преткновения, получал пять пендалей, и мы с Игорем очень смеялись.
Шуткам Лордкипанидзе смеялись не из желания угодить, а
потому что действительно было смешно. Не до смеха было только тому, над кем он
шутил. Но Лордкипанидзе шутил над всеми по очереди, и пока одному доставалось,
остальным было весело.
Закончив шутить с Заварзиным, Лордкипанидзе подходил к
толстому Куранову и объявлял:
— Ну што, пузо, буду тэбя буцкат. Сэчас закат, буду
буцкат с заката да расвэта. Патом атдахну, и с расвэта да заката. Надо ж тэбе
худэт, а то скоро карсэт на сэми веревках насит придется.
После такого вступления Лордкипанидзе делал Куранову серию
боксерских ударов по животу, и хотя они были шутливыми и не очень сильными,
Куранов скорее от страха, чем от боли, сгибался и валился на кровать.
— Умэр! — возвещал Лордкипанидзе. — С
прискорбием саабщаю вам о бэзврэменной канчине лучшэй нашей баксерской груши
Игоряши Куранова.
Я дружил с Курановым, сочувствовал ему, но не мог не
смеяться лордкипанидзовским шуткам! И мне было завидно, что насмешить, выдумать
«корсет на семи веревках» Лордкипанидзе может, а я нет. Зависть переходила в восхищение,
восхищение в свою очередь сменялось страхом: закончив с Курановым,
Лордкипанидзе принимался шутить со мной.
Он брал меня за ноги и, приговаривая: «Ой, атпущу, атпущу!»
— начинал крутить в воздухе. Лордкипанидзе был старше и сильнее, в его руках я
чувствовал себя, как пара пустых колготок, и покорно ждал, когда шутка
кончится. Покрутив пару минут, Лордкипанидзе ставил меня на пол, и я тут же
падал, потому что пол качался у меня перед глазами. Все смеялись. Потом
Лордкипанидзе спрашивал:
— Ну, Пацарапанный Нос, што скажэш?
Прозвище Поцарапанный Нос родилось в тихий час, когда
Лордкипанидзе попросил меня закрыть глаза. Я закрыл, а он защемил мне нос
зазубренным пинцетом и провел. На носу остались с обеих сторон длинные
царапины, и появилось прозвище, которое всех очень забавляло.
— Так што скажэш, Пацарапанный Нос?
— Что сказать? — спрашивал я, поднявшись наконец
на ноги.
— Сильный я?
— Сильный.
— Пащупай…
Лордкипанидзе напрягал согнутую в локте руку, и я
почтительно щупал.
— А тэпер извинис!
С этими словами Лордкипанидзе делал мне «сливку» — я
неосторожно поднимал руки, чтобы схватиться за нос, и получал в придачу
«бубенчики». «Бубенчики» были самой неприятной шуткой из всех. Они напоминали
«сливку», только вместо носа дергалась та часть тела, на которую я до санатория
совсем не обращал внимания и замечал только, что, купая меня, бабушка мыла ее с
особой бережностью. «Бубенчиков» Лордкипанидзе надергал мне столько, что потом
в ванной, стоило бабушке протянуть руку с мочалкой, я тут же привычно сгибался
и кричал: «Осторожно!»
Но самой затейливой выдумкой Лордкипанидзе были деньги.
Старшим ребятам надоело играть в грабителей, и нарисованные «фикси-фоксы» стали
ненужными. Лордкипанидзе забрал их себе, и в его руках они приобрели не
игровую, а реальную цену: «фикси-фоксами» можно было откупиться от пендалей, от
«бубенчиков» и от чего угодно.
— Ну што, пузо, буду тэбя буцкат, — говорил
Лордкипанидзе Куранову. — Буду буцкат, или плати пять фикси-фоксов.
Куранов платил, и Лордкипанидзе ничего ему е делал.
Разумеется, чтобы платить, «фикси-фоксы» надо было сперва
заработать. Раза три в день Лордкипанидзе подходил к нам с кульком, в котором
были туго завернутые бумажки, и объявлял лотерею. Мы тянули и вытягивали — кто
пять «фикси-фоксов», кто десять, а кто бумажку с надписью «пять пендалей» или
«десять сливок». Бумажек с пендалями лежало в кульке намного больше. Были и
другие способы заработка. Как-то в холле Лордкипанидзе предложил нам с Игорем
драться и сказал, что победитель получит пятьдесят «фикси-фоксов». Я не
понимал, зачем нам драться, если мы друзья, но Игорь повалил меня, ударил
головой о горшок с фикусом и стал душить. Лордкипанидзе сказал, что он победил,
и дал ему положенные «фикси-фоксы».
Ценность «фикси-фоксов» не вызывала сомнений. Если после
утренней лотереи в кармане хрустело десять-пятнадцать, за предстоящий день
можно было особо не беспокоиться; если хрустело двадцать-тридцать можно было
почувствовать себя королем и до вечера расслабиться. В лотереях мне обычно не
везло, и вскоре я стал обменивать на «фикси-фоксы» бабушкины передачи. Абрикосы
в туалетной бумаге шли у Лордкипанидзе по пять «фикси-фоксов» штука.
К сожалению, «фикси-фоксами» нельзя было откупиться от
медсестер, которые омрачали мой отдых гораздо больше Лордкипанидзе. Их было
четыре, и сменялись они с очередностью, которую мы никак не могли установить.
Добрая медсестра была одна. Звали ее Катя, и все ее очень любили.
— Сегодня Катя будет! — сообщал кто-нибудь, и это
принималось как радостное известие.
Когда она дежурила, можно было смотреть телевизор дольше
обычного, тихонько перешептываться и даже смеяться. Если веселье разгоралось
слишком сильно, Катя подходила к дверям палаты и говорила: «Тихо!» Больше она
ничего не делала, потому что, как я уже сказал, была добрая. Остальные сестры
были злые.
Главной особенностью палат были разделявшие их стеклянные
стены. Санаторий просматривался насквозь, и медсестра могла следить за всеми,
не уходя со своего поста. Ночью через зеленоватую муть стекол мы видели далекое
зарево настольной лампы и знали: стоит нам засмеяться, устроить какую-нибудь
возню — тут же ворвется она… «Ну, кому тут не спится?!» — спрашивала злая
медсестра, и хотя все притворялись спящими, кого-нибудь одного она поднимала с
кровати и выставляла в холл. Это наказание было самым безобидным. Лордкипанидзе
отправили однажды стоять в палату к девочкам, а меня за попытку сходить ночью в
столовую за хлебом повели в процедурный кабинет. Это место и при дневном свете
было самым страшным в санатории, а ночью от его вида у меня потемнело в глазах.
— Ну что, Савельев, не хочешь спать? — спросила
медсестра, и голос ее гулко звучал в окружении чистого белого кафеля. —
Сейчас захочешь. Ну-ка садись…
Открыв стерилизатор, медсестра достала блестящую железную
коробку, и я услышал, как шуршат в ней звонким металлическим шорохом иглы.
— Сейчас пару пробирочек возьму из вены, заснешь как
миленький. Давай закатывай рукав…
Не помню, что я, трясясь от страха, говорил, как извинялся,
но кровь у меня не взяли. Оттаскав немного за волосы, медсестра отвела меня
обратно в палату, и, глубоко вздохнув, я тут же заснул. В столовую я больше
ходить не пытался.
Но самыми неприятными были ночи, когда оставались дежурить
сразу две злые медсестры. Войдя в палату по поводу какого-нибудь очередного
скрипа, они становились на пороге и начинали придумывать, что кому будут сейчас
делать.
