Хотя отдых в Железноводске был самым ярким событием моей
семилетней жизни, воспоминания о нем остались не очень счастливые и надолго
стали поводом для игр и фантазий, о которых я хочу в заключение рассказать.
Я всегда знал, что я самый больной и хуже меня не бывает, но
иногда позволял себе думать, что все наоборот и я как раз самый лучший, самый
сильный, и дай только волю, я всем покажу. Воли мне никто не давал, и я сам
брал ее в играх, которые разворачивались, когда никого не было дома, и в
фантазиях, посещавших меня перед сном.
Первая игра появилась еще до санатория, после того как
бабушка ткнула пальцем в телевизор, где показывали юношеские мотогонки, и
восторженно сказала:
— Есть же дети!
Эту фразу я слышал уже по поводу детского хора, юных
техников и ансамбля детского танца, и каждый раз она выводила меня из себя.
— А я их обгоню! — заявил я, притом что даже на
маленьком велосипеде «Бабочка» ездил с колесиками по бокам заднего колеса и
только по квартире.
Разумеется, я не думал, что могу обогнать мотоциклистов, но
мне очень хотелось сказать, что я обгоню, и услышать в ответ: «Конечно,
обгонишь!»
— Ты?! — презрительно удивилась в ответ
бабушка. — Да ты посмотри на себя! Они здоровые лбы, ездят на мотоциклах,
тебя, срань, плевком перешибут!
Я замолчал и придумал такую игру: когда бабушка давала мне
тарелку с нарезанным кружочками бананов, я представлял, что это мотоциклисты.
— Да мы все здоровые, ездим на мотоциклах, тебя плевком
перешибем! — говорил я за первый кружочек, представляя, что это самый
главный мотоциклист-предводитель.
— Ну попробуй! — отвечал я ему и с аппетитом
съедал.
— А-а! Он съел нашего самого главного! — кричали
остальные кружочки-мотоциклисты, и из их толпы выходил на край тарелки
следующий самый главный предводитель. Есть простых мотоциклистов было
неинтересно.
— Теперь я самый главный! — говорил второй
мотоциклист. — Я перешибу тебя!
Под конец на тарелке оставался последний кружок, который
оказывался самым главным предводителем из всех. Он обычно дольше всех грозился
меня перешибить, дольше всех умолял о пощаде, и его я съедал с особым
аппетитом.
Такой же игрой была расправа с врачами, которых я не только
казнил в туалете поезда, но и сбрасывал с балкона, слепив их предварительно из
пластилина. Санаторий «Дубровка» сделал мои игры куда более изощренными. Пока я
был там, я принимал события такими, какими они были, не думая, нравятся они мне
или нет, и о самых неприятных происшествиях вроде крови из вены или
поцарапанного носа забывал, как только они исчезали в недалеком прошлом. Дома
же я припоминал все…
Оставшись один, я набивал карманы старыми батарейками от
приемника, надевал на голову десантный берет, подаренный дедушке на концерте в
армейской части, брал в руки большой деревянный нож для бумаги и врывался в
спальню, представляя, что это санаторий. За спиной у меня были воображаемые
десантники. Все они были моего возраста и беспрекословно слушались. Среди них
были Заварзин и Куранов.
— Вперед! — кричал я, и десантники с криками
занимали отделение.
— Это он! — в ужасе вопили разбегавшиеся
медсестры. — Савельев с десантниками!!!
Я выхватывал из карманов батарейки и швырял их одну за
другой под шкаф, под трюмо, под бабушкину кровать. Это были гранаты. Ба-бах!
Ба-бах! Взрывалась столовая, разлетался пост медсестры, в куски разносило
процедурный кабинет. Ба-бах! Бабах! Летела по коридору отварная рыба, сыпались
разделявшие палаты стекла, звенели рассыпавшиеся по полу шприцы и иглы.
Десантники топтали их сапогами и спрашивали, что делать дальше.
— Этих ловите! — кричал я, указывая пальцем на
воображаемые спины убегавших медсестер.
— Не надо! Мы больше не будем! — умоляли медсестры.
С ними вместе молила о пощаде добрая Катя. Но у нее в глазах
была вместо ужаса надежда. Она знала, что я не трону ее.
— Эту отпустите. Пусть укроется в торцевой, —
приказывал я, и десантники прятали Катю от пуль за коробками с кубиками. —
А этих вяжите!
Злых медсестер десантники связывали по рукам и ногам и
складывали рядком между сломанным фикусом и разбитым телевизором, которому не
суждено было больше показывать первую программу.
— Ну что? — сурово спрашивал я, щекоча медсестер
под подбородком острием своего ножа. — Поняли, с кем дело имеете? Смотрите
не обосритесь, а то отмывать вас потом…
Перед сном я обычно расправлялся с Лордкипанидзе. Я
представлял, как он делает мне «бубенчики», и нажимал пальцем на ладонь. Это
означало, что я нажал кнопку воображаемого дистанционного пульта. В блестящем
линолеуме палаты открывались маленькие люки, и из них, грозно шипя и извиваясь,
выползали огромные кобры с рубиново-красными глазами и в фуражках с высокими
тульями. Кобр в фуражках я видел на рисунке в газете. Одну звали Пентагон, а
другую НАТО. Они понравились мне своим хищным видом и в фантазиях стали лучшими
друзьями и заступницами. Шипя и скаля ужасные пасти, они обвивали Лордкипанидзе
и, преданно глядя на меня красными глазами, ждали одного слова, чтобы задушить
его или закусать до смерти. Но в палату вбегала в синем с цветочками платье Оля
и тихо говорила:
— Ну, Саш…
Я задумывался, нажимал на пульте другую кнопку, и кобры,
разочарованно шурша, уползали в свои люки. Лордкипанидзе падал на колени, а я
небрежно указывал на Олю и говорил:
— Ей спасибо скажи, а то жрали бы тебя с рассвета до
заката…
Фантазии будоражили меня так, что я не мог заснуть, снова
вспоминал обиды и снова разворачивал перед глазами красочную месть, которая
кончалась обычно мольбами о пощаде и снисходительным прощением. Фантазии такие
посещали меня очень долго. В санаторий бабушка ездила со мной три года подряд.
Похороните меня за плинтусом
Я много болел и, по прогнозам бабушки, должен был сгнить
годам к шестнадцати, чтобы оказаться на том свете. Тот свет виделся мне чем-то
вроде кухонного мусоропровода, который был границей, где прекращалось
существование вещей. Все, что попадало в его ковш, исчезало до ужаса
безвозвратно. Сломанное можно было починить, потерянное — найти, о выброшенном
в мусоропровод можно было только помнить или забыть. Если бабушка что-то
отбирала, я знал — пока не закрылся ковш, вещь существует, есть надежда
выпросить ее обратно или хотя бы еще увидеть; если ковш закрылся, существование
отобранного прекратилось навсегда.
